Отцы - [29]

Повесил трубку, посмотрел на автомат, ударил ладонью. Зазвенела монета. Дронов достал монету, усмехнулся, бросил ее обратно в автомат — чужого ему было не надо.

Большие электрические круглые часы напротив показывали начало первого.

Его тщательно постригли.

Побрили.

Он положил деньги.

— Это вам.

— Спасибо.

Он остановился перед баней. Безногий инвалид разложил березовые веники.

— Почем товар?

— Полтинник.

Дронов долго перебирал.

— Бери, бери — все хорошие.

— А где ноги, друг, оставил?

— Ноги? Под Курском, на память закопали!

Дронов вытащил трояк.

— Выпей за них и за меня. Дронов меня зовут, Иван Васильевич.

— Дронов Иван Васильевич, запомню. — Вытащил из-под тележки веник. — Возьми этот, до души пробьет!

— Спасибо тебе!

— И тебе — спасибо.

В парной вздыхали и захлебывались от наслаждения.

— А-ах… А-ах! Поддай еще!..

— Парку прибавь…

Дронов встал, поблагодарил:

— Спасибо, ложись ты.

Компаньон растянулся на лавке. Дронов взял в обе руки по венику. Приладился. «Припудрил» спину. «Погладил». Сделал компресс. Оттянул. И пошел наяривать: левой, правой, двумя сразу.

Вышли из парной, прикрывая свои надобности. Вытерлись. Закутались в простыни. Из бидона налили пива. Вытянули залпом. Выдохнули:

— Хорошо!

Еще налили, только пригубили и отставили.

— Хорошо!

Соседи смотрели с уважением.

— Водочки бы сейчас, — сказал компаньон. — Вас как зовут?

— Иваном. Водочки — в самый раз!

— Иваном? А по батюшке?

— Васильевичем.

— Иван Васильевич, может, послать, сбегают?

— Сегодня не могу, — сказал Дронов. — Не имею права! День такой.

Он развернул белое, свежее исподнее белье.

С треском натянул хрустящую от крахмала рубаху. Белую и чистую.

Банщик окликнул:

— Эй, белье забыл!..

Дронов обернулся.

— Оставь себе. Ношено мало.

Было без малого четыре, и стрелка на больших часах на площади перескочила, и стало ровно четыре дня, или шестнадцать часов по московскому времени.

Он зашел к дочери. Она лежала ничком.

— Дочка, — сказал он ласково. — Танюша, смотри, какой я тебе подарок принес!

Он положил сверток рядом с дочерью, но она даже не шевельнулась.

— Таня, — сказал он снова, — ты у меня хорошая. И отец тебя любит! Разве ж он позволит, чтоб тебя кто-нибудь обидел? Никогда!

Он встал. Постоял. Нагнулся, неловко поцеловал своего взрослого ребенка в волосы.

— Отец тебя любит, и ты его не подводи…

С сыном он заперся на кухне.

— Слушай. И не перебивай. Ты — мой сын, и мое сердце должно быть спокойно за тебя. Ты все же рабочий человек, и хотя бы за что-то у тебя должна быть гордость.

Сын удивленно слушал отца.

— Не перебивай и не мешай, — остановил его Дронов. — Ты должен помнить, что ты мужчина: у тебя будет семья, и твоя жена должна будет гордиться тобой и видеть в тебе опору. А дети должны любить, и душа их должна быть спокойна, что у них настоящие, честные родители, и отец, который… Не перебивай, слушай!.. Ты — мужчина в доме и должен защищать мать и сестру. И перестань пить, перестань болтаться, как дерьмо в проруби, иначе я тебя не прощу, я тебя не пожалею: прокляну к чертовой матери!.. Запомни, что я сказал. Ничего не говори… Иди!.. — И подтолкнул сына.

Остановил. Обнял. Поцеловал.

— Будь здоров, сынок!

Он открыл дверцы шкафа и проверил, все ли висит на месте, все ли в порядке.

Обошел комнату.

Другую.

Посмотрел на двор. Сказал жене:

— Окна надо помыть.

— На праздники помою.

Дронов покивал головой.

Закрылся в туалете. Достал обрез, патроны. Вложил. Поставил предохранитель. Спрятал.

На кухне жена мыла посуду. Дронов походил около нее, присел.

— За газ уплатила?

— Заплачено.

— А квартплата?

— И за квартиру.

— Хорошо, — сказал Дронов.

Жена мыла посуду. Он сидел и молчал. И смотрел на нее.

— Татьяна ела?

— Поела немного.

— Я позвонил Михаилу… И Анатолию позвонил, должны приехать завтра. Помогут с нею.

— Может, воздействуют, — вздохнула жена.

— Береги ее. И на Сергея внимание обращай — совсем разочаровался парень в жизни. Совсем от рук отбился… Ты брось посуду-то, поговорить надо.

— Немного осталось, сейчас домою.

— Нюр, ты держись. Войну пережили, надо и это пережить. Не давай себя отчаянию, у нас дети: если их не поднимем, грош нам цена и нашей жизни.

— Волнуешься? — Жена вытерла руки и присела рядом. — Ты с ними спокойно говори, строго. Пусть ему, паршивцу, хоть выговор сделают.

Дронов глянул на нее и опустил глаза, чтобы не выдали.

— Поговорю я, — сказал он неопределенно. — Как сумею.

— Если самого его увидишь, скажи, мол, подлец и плюнь ему в морду… если рядом никого не будет.

— Нюр, смотри, какой я тебе платок купил!

— Ух, ты!

— А это — Сережке, передашь ему от меня. Завтра только передай, под подушку положи.

— Раздарился ты чего-то.

— Тебя-то я не баловал.

— Я не жалуюсь.

— И правильно, у тебя хороший муж: и тебе, и детям — защитник.

Раздался стук, выскочила кукушка, заторопилась ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку.

— Пять, смотри, не опоздай.

— В самый раз. Сядем на дорогу…

В черной кепке, в темном длинном плаще шел он быстро по улице мимо витрин и прохожих.

Ехал в троллейбусе, и город проплывал мимо, прощаясь с ним. И город был самый обыкновенный, какой он бывает на четвертый день недели, в четверг.

Пассажиры перекидывались словами о погоде, передавали билеты, кто-то рассказывал за спиной, что сегодня давали в ГУМе утром.