Отчизны внемлем призыванье... - [58]
Правильно показывая политическую заостренность поэм Некрасова, их гражданственность, Вогюэ, однако, отказывал им в реалистичности, в исторической истине. А между тем, как выясняется из документов, Некрасов с исключительным уважением относился к истории и остался скрупулезно верен источникам: «Запискам» Розена, документам, которыми располагал М. И. Семевский, тогда еще неизвестным публике рукописным «Запискам» М. Н. Волконской. И если Вогюэ и другие критики считали политические настроения княгини Волконской «собственным изобретением господина Некрасова», то для опровержения этого могут послужить сами ее мемуары.
«Если даже смотреть на убеждения декабристов, как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое»[384].
Вот эти-то воспоминания и являлись историческим источником для Некрасова, а живым источником сведений о декабристах на каторге был сын Марии Николаевны князь Михаил Сергеевич Волконский, крупный петербургский чиновник.
Сам Михаил Сергеевич вспоминал уже в начале нынешнего века, готовя к печати книгу матери, что был знаком с Некрасовым близко и долго, что их сблизили любовь к поэзии и любовь к охоте, что еще в 1864 году, когда был жив его отец, декабрист Волконский, Некрасов прислал последнему поэму «Мороз, Красный нос», которую Михаил Сергеевич думал доставить отцу в Италию, будучи уверен, что поэма ему понравится.
Некрасов оказался первым человеком, которому сын Марии Николаевны решился прочесть ее мемуары. В то время существование этого документа княгини, написанного на французском языке и обращенного к единственному сыну, составляло семейную тайну Волконских.
Поэт был приглашен в 1872 году в петербургский дом князя, и за три вечера Михаил Волконский сам перевел и прочитал ему «Записки». Позднее он рассказывал: «Вспоминаю, как при этом Николай Алексеевич по нескольку раз в вечер вскакивал и со словами „Довольно, не могу“ бежал к камину, садился к нему и, схватясь руками за голову, плакал как ребенок»[385].
Однако когда в начале лета того же года Некрасов, приступая к работе над второй частью поэмы, попытался попросить у сына декабриста самую рукопись на некоторое время, то получил категорический отказ. Переписка Некрасова с Волконским сохранилась и была опубликована частями в разное время Евгеньевым-Максимовым. 9 июля 1872 года Некрасов писал князю: «…Вы сами подали мне мысль, что я хотя местами мог бы воспользоваться тоном и манерою записок Марии Николаевны Волконской… Да, это было бы хорошо, в записках есть столько безыскусственной прелести, что ничего подобного не придумаешь… есть русская пословица: кормили до усов, кормите до бороды. Дайте мне, князь, эти записки на два месяца до моего отъезда, и Вы не можете себе представить, какое великое одолжение Вы мне окажете. Я теперь весь поглощен мыслью о моей поэме… Даю Вам право огласить меня бесчестным человеком, если у кого-нибудь появится от меня хоть страница этих записок; да и у себя не оставлю списка. Если умру ранее осени, записки возвратит Вам моя сестра»[386].
Но князь был неумолим. Он не хотел отдавать подлинный документ в чужие руки даже на время. Уже на следующий день он отвечал поэту: «Уважаемый Николай Алексеевич, к моему крайнему сожалению, не могу исполнить Вашего желания. Записки моей матери, набросанные для меня одного, никогда не покидали меня: это самое дорогое мое наследство ее. Даже моей сестре, просившей их на короткое время, я должен был отказать. Теперь я беру их с собой, чтобы прочесть сестре, которая их не знает и будет у меня в деревне. Не сетуйте на меня: Вы первый и единственный человек, которому я решился прочесть их. Между тем как они у меня уже более 12 лет»[387].
М. И. Волконская. 1830-е гг. С акварели Н. А. Бестужева.
Е. И. Трубецкая. С портрета неизвестного художника.
С. Г. Волконский. Фото 1860-х гг. С автографом.
Когда же поэма Некрасова была опубликована и сын Волконских прочитал ее, он прислал поэту из Флоренции еще одно письмо. Оно датировано 14/26 марта 1873 года.
«Поэму Вашу я прочел несколько раз сам, потом прочел ее своим, в том числе моей сестре, проводящей здесь со мной зиму. Поэма произвела самое лучшее впечатление; как сестра, так и я по нашему родству с предметом поэмы ничего не можем сказать против нее, а все в ее пользу. Читал я ее также князю Александру Никитичу — сыну княгини Зинаиды (Александр Никитич Волконский — сын Никиты Григорьевича Волконского и З. А. Волконской, урожденной княгини Белосельской-Белозерской. — Н. Р.) — и он со своей стороны остался очень доволен Вашим произведением и тем, что касается его матери… Прочел я также нападки газет, в том числе „Санкт-Петербургских ведомостей“ устами вежливого господина и „Русского мира“. Конечно, я не их мнения и моего взгляда они не поколебали»[388].
В числе противников Некрасова оказались не только журналисты, но и родственники Волконской, и петербургские чванливые аристократы, которые весь стихотворный рассказ Марии Николаевны о путешествии в Сибирь сочли «выдумкой господина Некрасова». Сестра Марии Николаевны, Софья Раевская, даже заготовила статью для газеты «Голос», направленную против поэта. Впрочем, как вспоминал уже внук декабристки, Сергей Михайлович Волконский, сестер Раевских всякое упоминание о них в изящной литературе несколько шокировало. Так, Екатерина Николаевна Раевская-Орлова, прочитав стихи Пушкина «Как я завидовал волнам» по поводу прогулки на берегу моря юных сестер с поэтом, гордо заявила: «Вовсе мы не так были воспитаны, чтобы с молодыми людьми бегать по берегу моря и себе ботинки мочить»
