Отчий сад - [78]

Падали и не таяли.

Она читала громко, и глаза её возбуждённо блестели. Она в тот вечер нравилась себе. Очень нравилась.

— Поцелуй меня, — попросила, когда они остановились у её подъезда и на снегу, скользнув лыжными полозьями, замерли их тёмно-синие тени.

— Извини, — он смотрел прямо в ее темные огромные зрачки. — Не могу. У меня есть другая девушка, понимаешь? И зрачки на мгновение вырвались из ее глаз, как распрямившиеся тугие пружины, но, не сумев достичь его рассеянного взгляда, тут же оборвали свой хищный прыжок, вернулись и, сузившись до микролезвий, почти исчезли.

— Их будет у тебя много, — произнесла она, подняв тонкие брови, — но мне это все равно. * * *

Я бросила его на перевале веков. Именно 2 января 2000 го да. Я сказала ему: «Ярославцев, может, ты и Рембрант, но я не Саския. Я ухожу к другому». И ушла. И вот сейчас я ему собираюсь позвонить. И вы решите,

note 231 что это любовь или сентиментальные воспоминания. И оши бе тесь.

Как-то, лет этак десять назад, я увлекалась психологией. Даже подумывала стать психологом. Но, прочитав «Психологические типы» Юнга, все про себя поняла — и передумала. Там есть описание экстравертированных интуитивов. Это и есть я. Меня влекут новые возможности, я иду от одной возможности к другой, улавливая интуицией нужное направление. И мужчин, которые меня окружали на предыдущей ступеньке, я оставляю без воспоминаний. Сейчас я встала от компьютера и решила найти эту книжку и процитировать точно — может, что-то запомнилось мне не так, — но, подойдя к книжным развалам и постояв минуту-другую, вернулась к светящемуся экрану. Я в очередной раз переезжаю, теперь в коттеджный поселок, который строится прямо за московской кольцевой дорогой, и перевожу библиотеку туда.

Впрочем, я уже заранее знаю, что и в поселке мне тоже лет через пять (это в лучшем случае) станет душно: одни и те же морды (извините), только будут ежегодно меняться модели машин и норковые шубы. Каждая замкнутая ситуация быстро становится для меня тюрьмой. И я начинаю метаться, рваться, искать выход и, разрушив наконец очередную стабильность, вырываюсь к новой, которая в тот момент кажется мне спасением.

В общем, ужас.

Так и с Ярославцевым. Сначала я рванулась к нему, оттолкнув главную соперницу, Катерину, и развалив свой первый брак с начинающим, но не продолжившимся бизнесменом (он вернулся потом в свой институт и защитил диссертацию, пополнив ряды полунищих научных сотрудников нашей великой страны). Правда, Попов (фамилия моего первого мужа) долго тянул с разводом, надеясь, что такая хорошая девочка, как я, не может разрушить святое. Семья была для него, как и для его родителей, живущих в счастливом браке почти сорок лет, — нечто культовое. Можно было развалить страну, чем он и занимался в свободное от учебы время, подключившись

note 232 к демократической волне, но только не дом. Глупый жираф, хоть и ученый. (У Попова для мужчины очень длинная шея.) Пилил и пилил ствол, не понимая, что каждая семья — только ветка на этом самом стволе.

Впрочем, я — оптимист. И верю болгарской предсказательнице Ванге, которая говорила, что в 30-е годы этого века Россия снова станет мощной и сильной. То есть лет через двадцать пять. Мне будет шестьдесят, и я буду старше своего отца.

* * *

Именно любовь к моему отцу и была главной причиной брака с Поповым. Для отца — номенклатурного работника достаточно высокого уровня — он был первым секретарем райкома, научные работники что-то такое значили. Советская власть уважала, хоть и прижимала за непослушание, научную и творческую интеллигенцию. Вас, наверное, удивит, но я и сейчас считаю отца своим идеалом. Он не пережил перестройки. И мы с братом остались с матерью, которая всю жизнь работала товароведом (тоже была тогда крутая профессия), и до нас, ее детей, ей было мало дела. Вот такой факт: отца не стало, когда я училась в девятом классе. И меня уже в следующей четверти выперли из английской спецшколы. То есть вы поняли, к учебе я не прикипала, но меня держали из-за папы. И мать могла бы потом тоже легко все уладить — все-таки в ее универмаге на Красной Пресне много чего было. Но она и пальцем не шевельнула.

А брат — девятнадцатилетний студент — пошел работать. Устроился сторожем на стройку. Я его спросила тогда — зачем тебе это надо? «Я обязан поддерживать достаток семьи на прежнем уровне», — сказал он.

И, окончив школу, я тут же вышла замуж за аспиранта и родила дочь.

Так что институтского диплома у меня, увы, нет, одно самообразование.

Я еще не понимала тогда, что именно почтительное отношение моего отца к ученым и определило мой вы

note 233 бор. Но с другой стороны, я всегда умела держать нос по ветру, даже в двадцать лет, и, увидев в начале 90-х по телевизору первого нашего официального холеного миллионера и его подругу — романтическую сорокалетнюю деву перестройки, чистую, как любая идея, в том числе идея революции, скорее чутьем, чем умом поняла, что тандем этот неслучаен — под грязные ботинки хищнической психологии подстелен на всякий случай чистый коврик идеализма. Народ тогда просто проверили на отношение к факту существования в стране миллионеров (а соответственно, и нищих!) — и народ эту наживку заглотил. А следом уже запустили сверху «американскую мечту» — мол, каждый теперь, если пожелает, может стать Биллом Гейтсом. Особенно радовалась интеллигенция, которая в массе своей и осталась ни с чем. Анна Борисовна, моя бывшая свекровь, даже бегала к Белому дому (проамериканское название!), чтобы кинуть романтический цветок на палящие по его окнам танки, а всякие знаменитости, эти обожаемые куклы толпы, аплодировали танкам с телеэкранов. Другими словами, на интеллигентном осле въехал в нашу страну не Ходжа Насреддин, а всего лишь Али-Баба.