Отбой! - [42]

Первая тройка приблизилась на три шага. Генерал жмет руки, поздравляет отличившихся.

Последняя тройка подходит на шесть шагов. Кокрон стеком указывает на Пепичка.

— Indolent aus Prag, Hubaczek![86]

— Fabelhafter Idiot![87] — выразительно добавляет Нейкерт.

Мы не видели глаз Пепичка. Сощурился он?

Последняя тройка не удостоилась рукопожатия его высокопревосходительства.

После этого Пепичек говорил всем ребятам, кроме первой тройки:

— Ну, что толку с вашего ученья? Что толку от того, что вы старались до седьмого пота? Представляли вас генералу? Нет! А меня — да.

В письме к Эмануэлю Пепичек с детской радостью описал это событие, стремясь смелостью выражений не отстать от Пуркине. Но до цензуры не дошла ирония этих строк:

«…а унтеры от зависти опять наложили мне камней в рюкзак, информировав меня в категорической форме, что так я и буду ходить до последней минуты, сиречь до отъезда из училища Direktion Bahnhof Fiume[88]. Еще бы, рады были придраться ко мне, после того как его высокопревосходительство — до гробовой доски не забуду свидания с ним! — покинул училище. Итак, завидуй мне и ты, случай того стоит, и съешь за мое здоровье порцию… клубничного мороженого!»

Надобно сказать, что цензура Feldpost — 406 была весьма строгая. В те времена по фронту циркулировало шуточное приглашение на окопный спектакль. Оно дошло и до нашего училища, и ребята списали друг у друга этот перл самобытного фронтового юмора. Они посылали его знакомым в тыл, и большинство, разумеется, не преминуло выдать его за собственное сочинение, в особенности в письмах к девушкам, где так и было сказано, что автор сего — Absender, отправитель, nadawca, mittente, pošiljač, pošiljatelj либо presentator. Цензура вернула эти письма отправителям. Тогда мы послали их из города, и письма дошли благополучно, без единой помарки. Вот как выглядели эти приглашения (20.8.1917).

ПРИГЛАСИТЕЛЬНЫЙ БИЛЕТ

н а в е с е л о е п р е д с т а в л е н и е.

Разыгрывается ежедневно на Соче,

по воскресеньям два спектакля!

ПРОГРАММА:

«Вот луна померкла» — сольное выступление певицы м-ль Стеллы Ракеты.

«Мелкий дождик идет» — исполняет г-н Рихард Пулемет.

«Пора вставать, светло кругом!» — ансамбль ручных гранат под художественным руководством бр. Атака.

«Где родина моя?» — исполняет г-н Игнатий Брюхо.

«Осторожно, стекло!» — споет г-жа Розалия Бомбомет.

«Подъемлю землю к небесам» — мелодрама. Исполняют: г-жа Ручная Граната, у рояля г-жа Бикфордова-Шнур.

«Мучительно сжалася грудь» — исполняет м-ль Соня Противогаз.

«Жизнь чудесна и сладка» — объединенный ансамбль клопов, вшей и крыс.

«Что ты вьешься надо мною?» — дуэт гг. Аэроплана и Гидроплана.

Покорнейше просим входные билеты иметь при себе. Завещание тоже. Опоздавших не ждут. Лучшие места (позади) отведены для господ офицеров и штаба с дамами. Для удобства публики оборудованы изящные отхожие места, открытые круглые сутки.

3

До отъезда на фронт оставалось две недели. Запах пороха не рассеивался даже к утру.

Ранним утром мы отправились на Etappenraum[89] ознакомиться с устройством окопов в прифронтовой полосе.

Деревушка Радоговавас было самое жалкое место на земном шаре! День и ночь напролет через нее шли воинские части. Пехота, артиллерия, обозы, саперы, автоколонны, снова пехота — все это тянулось на фронт. На шоссе клубилась известковая пыль. Нигде ни клочка зелени, только пыль и топот ног австро-венгерской армии, измученной до предела.

С пением прошли чехи. За ними венгры. Вот это, видимо, польский полк. Иная мелодия, иные слова. Только брань и окрики командиров почти всюду одинаковы.

Каждый дом в деревушке опустошен, точно здесь побывала саранча.

Повсюду чувствуется страх перед близкой гибелью. Жители этого преддверия ада отличаются странной беззащитностью. В любую минуту их удел может стать еще горше, в любую минуту ураганный огонь может придвинуться еще ближе. Люди потеряли способность ненавидеть. Ошалевшие от всего, они ютятся где-то в задних каморках. Их дома заняли солдаты. Все кругом загажено, заплевано, в заветных фамильных комодах валяются вонючие солдатские сапоги, грязь целой армии въелась в старенькую мебель. Ничем не вытравить ее — нет таких чудесных средств.

И ничто не вернет этих людей к былому спокойствию. Даже время не сгладит морщин под глазами беспокойных, невыспавшихся детей. Исхудалые руки женщин, казалось, отвыкли от всех жестов, кроме жеста отчаяния. Все новые и новые орды с бранью вламываются в их домики. Женщины горько поджимают губы. А глухой гул фронта все не утихает. Приложив ухо к земле, можно услышать эту адскую свистопляску.

На лицах несчастных жителей точно отпечаталась вся история мировой войны, — подробности каждого наступления, каждой воздушной атаки. Даже разница возраста сгладилась — дети, старики, юноши выглядят как одно поколение, отверженное богом и людьми. Эти люди измучены жизнью на вулкане, ожиданием извержения. Они приучились молчать, как могильщики. Лишь бы не кричать, лишь бы скрыть вечный страх и не разгневать жестокую стихию. Всё они сносят с трогательной покорностью, не возражая ни слова, подавленные окружающим озлоблением, несправедливостью, неуверенностью в завтрашнем дне. Эти простые люди ничего не понимают, и в звуках войны они ищут ответа на вопрос о своем будущем. А зловещий вулкан все курится и курится…