Отбившийся голубь; Шпион без косметики; Ограбление банка - [5]

Мама думает, что он в тюрьме или с ним случилось еще что–нибудь похуже.

Как бы там ни было, но мне исполнилось двадцать, потом двадцать один, потом двадцать два, а я все оставался захребетником и сидел дома, читая журналы с научной фантастикой; все никак не мог определиться, проникнуться сознанием ответственности, словом, сделать что–нибудь такое, что мой дядя Эл любит называть зрелостью. За три года я сменил одиннадцать мест и только на одной работе продержался больше двух месяцев. Два места мне нашла матушка, еще несколько – дядя Эл, а об остальных я вычитал в «Нью–Йорк таймс».

А потом в один прекрасный день пришел дядя Эл и сказал, что наконец нашел для меня идеальную работу, что я родился для такой работы и что заключается она, как выяснилось, в управлении гриль–баром «Я не прочь» в Канарси – районе на краю Бруклина, над которым вечно потешаются в водевилях.

Комедианты всегда поднимают на смех Канарси и Нью–Джерси. Так или иначе, мне предстояло заправлять баром в одиночку. Я мог открываться, когда хочу, но не позднее четырех часов, и закрывать лавочку в полночь, не раньше. В остальном же мое рабочее время не нормировалось. Трудиться надо было без выходных, но обещали платить сто двадцать долларов в неделю да еще отдать в мое распоряжение трехкомнатную квартиру наверху.

Поначалу мне это не понравилось – я думал, что мама не захочет, чтобы я съехал с нашей квартиры. Может, она испугается одиночества или еще чего–нибудь. Но мама сразу заразилась этой идеей; мне даже показалось, что она рада сверх всякой меры. И дело кончилось тем, что я взялся заправлять баром в Канарси.

Работы было немного, никто не проверял, когда я открываюсь и запускаю ли руку в кассу. Кроме того, в ближайшей округе было уже несколько баров, которые загребли себе почти всю местную клиентуру, поэтому народ не валил ко мне толпами, даже по выходным. Было несколько завсегдатаев, время от времени заглядывал кто–нибудь проездом, вот и все. Бар приносил убытки, и никого это не волновало. Дядя Эл правильно сказал: я был рожден для такой работы.

В работе этой, разумеется, была одна маленькая тонкость. Время от времени какой–нибудь дружок дяди Эла из организации заходил и вручал мне сверток, конверт или еще что–то в этом роде. Я должен был класть их в сейф под стойкой и держать там, пока не приходил человек, говоривший такую–то и такую–то условную фразу – как в кино про шпионов. Тогда я отдавал ему сверток. Или не сверток, а еще что–нибудь. Мне приходилось проделывать такие номера один–два раза в месяц, и я всегда сперва звонил дяде Элу и докладывался, чтобы не было никаких осложнений. Что ни говори, но тяжелой такую работу не назовешь.

Кроме того, в понедельник или во вторник, закрыв вечером бар, я шел либо в кино, либо еще куда–нибудь. Я все еще поддерживал знакомство с парой–тройкой одноклассниц и время от времени мог погулять с ними. В общем и целом жил я вольготно, и надо было только плыть по течению.

Но вот явились эти двое, показали мне черную метку, и моему тихому плаванию разом пришел конец.

***

Приехать в Канарси и уехать оттуда можно подземкой, если у вас нет машины. Наша линия называется Канарси–лайн, и ее конечная станция находится на углу Рокэвей Парквей и Гленвуд Роуд, примерно в восьми кварталах от бара «Я не прочь». Я бежал вдоль этих восьми кварталов, пока не начались колики в боку, и продолжал бежать уже с коликами, потому что лучше уж иметь колики в боку, чем пулю в черепе. Я не знал, близко ли эти двое парней, не знал даже, преследуют они меня или нет, я был слишком занят, чтобы оглядываться.

Я добрался до станции и целую вечность искал в карманах мелочь, чтобы купить жетон и выбежать на платформу. Тут горел знак «следующий поезд», и стрелка указывала на единственный состав на станции, на правой стороне платформы. Все двери были открыты. Я вбежал в поезд и бросился вперед, из вагона в вагон, пока не нашел такой, в котором уже было четыре человека. Тут я плюхнулся на сиденье и принялся отдуваться, держась за бок, где бесчинствовали колики.

В одном мне повезло поезд тронулся меньше чем через минуту после того, как я вбежал в него, двери закрылись, и мы отправились в Манхэттен.

Когда удираешь на метро, это действует на нервы. Не успев толком разогнаться, поезд опять замедляет ход и останавливается, двери зловеще раздвигаются, и рядом с ними никого нет. Двое убийц так и не входят в вагон, двери опять закрываются, поезд трогается, и все это лишь затем, чтобы повториться сначала спустя две–три минуты.

От Рокэвей Парквей до Юнион–сквер на Канарси–лайн двадцать одна остановка, если желаете знать.

Когда я вылез из вагона на Юнион–сквер, мне не верилось, что погоня отстала. Даже не видя этих парней, я был уверен, что они по–прежнему у меня на хвосте. Оглядываясь через плечо, я суетливо пробежал по безлюдному переходу на линию Лексингтон–авеню, забился за автомат с газировкой и стал ждать.

Местный поезд пришел только через десять минут, и за это время каждый прохожий, топавший по бетону платформы, укорачивал мою жизнь на целый год или около того. Наконец местный поезд прибыл, я выпрыгнул из своего укрытия за автоматом, пригнулся и зигзагами помчался по платформе, словно в кино про войну. В вагон я ввалился как актер, в одиночку изображающий час «пик».