От заката до рассвета - [41]

В следующем полете меня не покидала мысль о Жене. Казалось просто невероятным, что ее больше нет. Без нее, без Жени, трудно было представить наш полк. Шестьсот сорок четыре раза летала она через линию фронта на боевые задания. И всегда возвращалась…

Мой самолет летел по тому же маршруту, что и час назад. И кругом все оставалось таким же, как и тогда, ничего не изменилось — извилистая черта берега, светлые полоски дорог на земле. Из того же места, где и раньше, из небольшого поселка, стрелял миномет, и красные шары летели на запад, в ту же точку, что и раньше. Ничего не изменилось. Только Жени больше не было… Вероятно, на том месте, где упал самолет, еще остался еле заметный костер. А может быть, он уже догорел…

Женя верила в то, что она «везучая» и с ней ничего не может случиться. Еще вчера как-то между делом она продекламировала стихи Суркова:

Под старость на закате темном,

Когда сгустится будней тень,

Мы с нежностью особой вспомним

Наш нынешний солдатский день…

Мне вспомнилось отступление. Ненастный, дождливый день. Мы собрались в каком-то сарае и ждали, когда кончится дождь, чтобы идти на полеты. Женя сидела прямо на соломе, поджав под себя ноги, прислонившись к стенке сарая и слегка откинув голову.

— …когда Тристану сказали, что приплыл корабль с черными парусами, он тяжело вздохнул, в последний раз прошептал имя Изольды и умер…

У Жени был нежный и певучий голос. Она могла говорить часами, не уставая. Негромко, неторопливо, иногда умолкая, чтобы мы могли прочувствовать то, о чем она рассказывала.

Шумел дождь, стучал о доски сарая. Протекала дырявая крыша. Веселые струйки воды, танцуя, падали вниз и исчезали в соломе. Тесно прижавшись друг к другу, мы сидели, полулежали на сырой соломе, в промокших комбинезонах, не замечая дождя и холода, забыв о войне и отступлении. Перед нами поблескивало море и вдали на волнах качался корабль…

— Женя, расскажи еще что-нибудь!

— О Нарциссе.

— Нет, лучше сказку…

Женя любила рассказывать. Она знала множество сказок, мифов. Но с особенным удовольствием говорила она о звездах, о таинственной Вселенной, у которой нет ни начала, ни конца. Иногда в полете в свободную минуту она неожиданно обращалась к летчику:

Посмотри, видишь — справа яркая звезда? Это Бетельгейзе…

И рассказывала об этой звезде, вспоминая древний миф об Орионе.

Женя не сомневалась в том, что после войны снова вернется в университет, чтобы заниматься астрономией, любимой наукой, которой решила посвятить свою жизнь. Войну она считала временным перерывом. На войну она просто не могла не пойти: это был ее долг…

— Наташа, вон костер — видишь? — сказала Нина, когда мы приблизились к цели.

Я и сама увидела его. Я искала глазами это место уже давно. Но был ли это тот самый костер? В стороне, чуть левее, еще один и еще… А где же тот? Или тот уже погас?

Через день началось большое наступление в Крыму. Был апрель. Мы двигались вперед, на запад, пролетая над местами боев, над искромсанной, насквозь простреленной землей. И где-то на этой земле, недалеко от Керчи, среди разбитых танков, машин, среди обломков самолетов, воронок и траншей осталась неизвестная могила наших девушек…

Ларионовна

Полетов нет. Дует норд-ост, штормит Азовское море. Ночью слышны глухие удары волн, разбивающихся о берег. Завывает ветер, будто пес скулит во дворе.

В небольшом домике, где размещается наша эскадрилья, тепло. Хозяйка с вечера натопила печь.

Вздыхают во сне девушки. Тоненько попискивают мыши. Осмелев ночью, они лазят по нарам, по одеялам. Мне не спится. Рядом окошко. Я смотрю, как мчатся по небу серебряно-черные тучи. Луна то прячется за ними, то выплывает, яркая, словно новенькая блестящая монета.

И вспомнился кусочек раннего детства. Мне три года. Вечер. Я стою на диване, а мама надевает на меня платьице, натягивает чулки. За окном — круглая луна. Такая же, как сегодня. Я смотрю на нее сонными глазами. Мне хочется спать. Но мы собираемся куда-то ехать. Кажется, в другой город. И спать нельзя…

…Стук в дверь. Вбегает дежурный.

— Тревога! Подъем! Штормовой ветер — все на аэродром!

Наша хозяйка, Ларионовна, уже встала, будит нас.

— Вставайте, вставайте, девочки, по тревоге вызывают!

Мы вскакиваем, зажигаем свечки, коптилки. Суматоха.

Кто-то хватает чужой комбинезон, путает сапоги. Слышен чей-то истошный крик: из рукава комбинезона выпрыгнул мышонок.

Ларионовна смотрит, как мы толчемся в небольшой комнатушке, мешая друг другу, и подсмеивается над нами:

— Вера, Вера, да ты же брюки надела задом наперед!

— А, Ларионовна, какая разница?

Потом она исчезает и, когда мы уже выходим, одетые, на улицу, сует нам в карман лепешки:

— Там проголодаетесь, берите, берите…

К самолетам идем пешком по густой грязи. Машиной не проехать — увязнет. До утра дежурим на аэродроме. Шквальный ветер раскачивает самолеты. Наши бедные «ПО-2» дрожат и напрягают свои деревянные мускулы, а мы стараемся удержать их на месте.

Утром ветер немного стихает, и мы бредем через аэродром обратно. От налипшей грязи ноги кажутся пудовыми.

Тащимся молча. Только Вера Велик не в настроении. Всегда спокойная, уравновешенная, она сегодня ворчит, ругает погоду и все на свете. Ругает шутя, для облегчения души. А войдя в дом, вдруг валится на нары и громко плачет: