От заката до рассвета - [17]

— Бросьте, девчонки, выдумывать! — решительно закрыла дискуссию Галя. Она почему-то настаивала на своем варианте, доказывая, что на тени изображен гроб. И громко смеялась, хотя заметно было, что смеяться ей не хочется.

Впоследствии я часто вспоминала этот вечер и гадание: через полгода Галя не вернулась с задания.

Пробовали гадать и по-другому. По старинному русскому обычаю, как у Жуковского. Только не было у нас легких башмачков, как у Светланы. Приходилось вместо башмачка бросать через забор тяжелый сапог… На это решились не все: перспектива остаться без сапога не радовала.

Кто-то предложил выйти на улицу и спросить имя у первого встречного. Так можно совершенно точно узнать, как будут звать суженого. Накинув шинели на плечи, мы с хохотом выбежали на мороз. Но встречных не оказалось. Улица была пустынна. Только часовой у самолетов, не то казах, не то киргиз, судя по акценту, громко выкрикивал:

— Какой пропуск, знаешь?

Перебивая друг друга, мы пытались объяснить ему, что хотим узнать его имя. Но он ничего не понимал и упрямо твердил свое:

— Пропуск «Калуга» знаешь?

— Знаем, знаем…

— Какой?

— «Калуга»!!

Возвращаясь, мы заметили у ворот нашей хаты маленькую фигурку. Это был Ванюшка. Когда его окликнули, он сразу же нырнул во двор и скрылся.

На следующий день мы с Ирой прощались с гостеприимной хозяйкой, с ее ребятами. Только Ванюшка куда-то исчез, и никак его не могли дозваться.

Но когда я садилась в самолет, то неожиданно обнаружила пропавшего мальчишку в штурманской кабине. Он сидел на полу, скорчившись, уткнувшись носом в колени, и молча поглядывал на меня снизу вверх, ожидая, что я буду делать.

— Вот ты где! Что же ты, с нами полетишь?

— С вами!.. — обрадовался Ванюшка.

Убитый немец

Новое место базирования — станция Расшеватка. Вчера еще здесь были немцы, а сегодня мы. И сегодня уже нашим самолетам не хватает радиуса действий, чтобы бомбить врага.

Жители рассказывают, как немцы отзывались о нас, о наших самолетах «ПО-2». Они знали, что их бомбят женщины, и сочиняли всякие небылицы, называя нас «ночными ведьмами», утверждая, что мы, летчицы, бывшие заключенные, которых специально выпустили из тюрем, и т. п.

Расшеватка вся в пожарах. Низко над станцией, над раскинувшейся вокруг нее станицей стелется густой дым. На складе горит зерно, и в воздухе запах гари. Дымно, грязно. Всюду следы лошадей, на снегу отпечатки копыт.

Здесь прошел, преследуя врага, кавалерийский корпус генерала Кириченко. Здесь были бои. Еще не убраны трупы. Лежат убитые лошади.

На обочине дороги, ведущей к аэродрому, мы с Ирой наткнулись на труп убитого немца. Он лежал за бугорком, и я чуть не споткнулась о него. Остановились и молча стояли, рассматривая.

Немец был молодой, без мундира, в голубом нижнем белье. Тело бледное, восковое. Голова запрокинута и повернута набок, прямые русые волосы примерзли к снегу. Казалось, он только что обернулся и в ужасе смотрит на дорогу, чего-то ожидая. Может быть, смерти…

Мы впервые видели мертвого немца так близко.

На счету каждой из нас было уже около трехсот боевых вылетов. Наши бомбы сеяли смерть. Но как она выглядит конкретно, эта смерть, мы представляли себе довольно смутно. Просто не задумывались об этом, а скорее всего не хотели думать.

«Подавить огневую точку», «разбомбить переправу», «уничтожить живую силу противника» — все это звучало настолько привычно и обыденно, что не вызывало никаких неясностей. Мы знали: враги истязают и уничтожают советских людей, сжигают наши села, города. Многому я сама была свидетелем. Чем больший урон мы нанесем врагу, чем больше фашистов мы убьем, тем быстрее наступит час победы. Убивать фашистов! Казалось бы, что может быть легче? Для этого мы и пошли воевать.

Так почему же теперь, глядя на убитого врага, на его белое, бескровное лицо, на котором оставался и не таял свежий снег, на откинутую в сторону руку со скрюченными пальцами, я испытывала смешанное чувство подавленности, отвращения и, как ни странно, жалости…

Завтра я снова полечу на бомбежку. И послезавтра и потом, пока не кончится война или пока меня не убьют… Такие же немцы, как этот…

Где же тогда место жалости?..

Валенки, валенки…

Село Красное. Сюда мы прилетели днем.

А сейчас вечер. На улице слякоть, идет мокрый снег.

Мы с Ирой сидим на печке в теплой хате, наслаждаемся. Щелкаем семечки и крутим патефон.

Полетов нет. Хорошо — можно хоть денек отдохнуть.

Хрипло поет надтреснутая пластинка:

Валенки, валенки-и… не подшиты, стареньки!

Растет гора шелухи на печке. Ира нерешительно предлагает:

— А не пора ли на боковую?

Я киваю головой: пора. Завтра с утра опять перелет на новое место. И… продолжаем машинально щелкать семечки. Жареные, вкусные — трудно оторваться.

Внезапно стук в окно. К стеклу прижимается чье-то лицо.

Я вижу смешно приплюснутый нос и руку с растопыренными пальцами.

— Быстро на аэродром! На полеты!

Выглядываю в окно: снег не идет, темное небо в звездах. Как говорится, вызвездило.

Молча мы натягиваем на себя комбинезоны, надеваем унты. Не хочется выходить из теплой хаты.

А патефон визжит:

Валенки, валенки…

Других пластинок нет, это единственная.