От Великой французской революции до I Мировой войны - [174]

Очевидна важность пятидесяти прекрасных лет — от Второй империи до I Мировой войны. В паре мужчины и женщины медленно происходят изменения, новая сексуальная этика готова ворваться в жизнь общества. Не следует обманываться образом викторианской морали, бескопромиссной и монолитной. Эти полвека, которые Эдвард Шортер рассматривает просто как переходную фазу от одной сексуальной революции к другой, мне кажутся в целом более новаторскими, чем долгий период, который тянется от эпохи Консульства до середины Второй империи.

Потрясения, происходящие в этот период в обществе, меняют облик частной жизни; они многим обязаны процессу имитации. Стиль поведения аристократии, затем буржуазии переходит «в народ». Разумеется, «народный секс» привлекателен; разумеется, низы общества обретают известную эротическую свободу, в частности во времена Июльской монархии. Однако это поведение не получило широкого распространения. Во Франции современные формы либерализации нравов, то, что Эдвард Шортер называет второй сексуальной революцией, сформировались в недрах господствующих классов. Авторы водевилей, леворадикальные политики, некоторые буржуазные феминистки, неомальтузианцы, теоретики свободной любви и особенно ученые, благодаря деятельности которых сложилась сексология как наука, — все они оказали больше содействия проявлению современной чувственности, чем смутные блуждающие союзы приехавших в Париж при Луи—Филиппе. Как отмечает Бронислав Бачко, сожительство людей из народа во времена Июльской монархии не соответствовало браку; современное сожительство чаще всего позиционируется вне этой институции.

КРИК И ШЕПОТ

Симптомы индивидуальных страданий

Новые источники тревоги

Углубление индивидуализации дает новые поводы для глубоко личных страданий. У людей изменяется представление о себе самих, что вызывает их неудовлетворенность. Происхождение понемногу перестает быть определяющим критерием принадлежности к тому или иному социальному слою, и каждый должен сам определить и обозначить свое положение. Социальная мобильность, размах которой, конечно же, не стоит преувеличивать, неполнота, нечеткость, ненадежность соподчиненности, как и сложность знаков, указывающих на ранг, лишь спутывают перспективы, провоцируют нерешительность, смятение, беспокойство. Усилия, приложенные каждым индивидом для создания собственной личности, зависимость от чужого мнения ведут к неудовлетворенности и недовольству собой, к чувству собственной неполноценности. Мы видели, как сильно страдали авторы дневников от этой мучительной внутренней недооценки. Социальная неразбериха, какой не было при Старом порядке, усиливает страх потерпеть поражение. Состязательный характер жизни ведет к переутомлению и усталости, усиливает беспокойство о работе. У человека, который с детства постоянно сдавал какие–то экзамены, растет страх неудачи; вечная необходимость приспосабливаться, страх быть покинутым порождают боязнь жизни. Такие чувства вызывают паралич воли и, в более общем плане, болезнь века, описанную Мюссе.

Уверенности в себе не способствует и новое осознание долга быть счастливым, что модифицирует отношения между желанием и страданием. Пустота в душе и сердце переживается отныне как горе. Новая вина по отношению к себе самому выражается через скуку, давящую на самые рафинированные умы, и бодлеровский сплин.

Все эти причины неудовлетворенности, в избытке описанные в личных документах, усугубляются развитием психиатрии; доступные подробные описания медицинских случаев усиливают тревогу. Наличие таких понятий, как «мания рассуждений», «здравое безумие», позволяют некоторым специалистам находить психические расстройства в спокойствии и тайне частной жизни. В более общем смысле, триумф клинической медицины модифицирует взгляд каждого человека на свое собственное тело; сколько призывников, считавших себя нормальными, с ужасом узнают о своих патологиях благодаря заключениям призывных комиссий?

Эволюция образа чудовища

Есть и еще более тревожная вещь: два образа дикаря, которые вызывают панику у господствующего класса. Луи Шевалье первым отметил, что в первой половине XIX века растет отторжение, боязнь — и в то же время интерес, к представителям трудящихся классов, множащимся в больших городах. В романах без конца описывается исходящая от них опасность; опросы общественного мнения намерены проанализировать этот процесс, а благотворительные организации пытаются как–то сдержать его. Здесь первоначальный оптимизм эпохи Реставрации сменяется черным пессимизмом во времена Июльской монархии. В то же самое время элиты отправляются открывать глубинную Францию и знакомятся с дикарями. Им кажется, что туповатые пастухи–горцы, суровые бретонские рыбаки, жители болот Пуату, мрачные обитатели Домба или Бренна таинственными нитями связаны с землей, почвой, минералами и растительностью; все они похожи на животных.

Смутная тревога, вызванная близостью этих многочисленных племен, усиливается вследствие присутствия в обществе настоящих монстров. Ужасающие уголовные дела — убийцы своей семьи Пьера Ривьера, людоедки из эльзасского города Селеста, которая в 1817 году потушила с капустой бедро своего ребенка и накормила этим блюдом мужа, виноградарь Антуан Леже, сожравший в 1823 году сердце маленькой девочки, — говорят о том, что человек недалеко ушел от животного. Бульварные газетенки распространяют эти ужасные истории, омрачающие частную жизнь. После казни короля 21 января 1793 года монстр бродит повсюду; людоеды, по словам Жан–Пьера Пете, «выходят из мирного пространства сказок»; в 1831 году образ Квазимодо подтверждает тератологическую близость человека из народа и животного.