От Великой французской революции до I Мировой войны - [157]

Накал этих ссор наводит на размышления о том, что игра стоила свеч. Исповедь, в глазах ее противников, одновременно угрожает охраняемой тайне частной жизни и новой индивидуалистической этике, а также расцвету того и другого, о чем мечтал Мишле. Если любопытствующий узнает все подробности вины и нарушений, он вполне может углубиться и в остальные семейные тайны.

Иногда обнаруженная переписка позволяет приподнять завесу тайны над тем, какой драмой была исповедь в реальности. В 1872–1873 годах молодой богатый антиклерикал Эжен Буало, коллекционировавший вырезки из газет о скандалах, связанных со священниками, рассказывал своей невесте в волнующих письмах, какой видит их будущую жизнь. С возмущением узнав о том, что исповедник терроризирует девушку, пытается соблазнить и ограбить ее, Буало приказал невесте порвать с этим негодяем. Дети, которые родились в их браке, не были крещены.

Секс и врачебная тайна

Постараемся оценить, насколько непросто было признаться в наличии какого–то порока развития или болезни, передаваемой половым путем. Это доказывает боязнь называть вещи своими именами — в хорошем обществе это было невозможно. Если в романе шла речь о чьей–то импотенции, автор называл это «неудачей». Сифилис именовали «святой Вероникой», начиная с 1902 года он стал называться «аварией». Это мягкое выражение было позаимствовано в театре Бриё и позволило касаться печальной темы в салонных разговорах. В одиннадцати тысячах четырехстах письмах семьи Буало ни разу не упоминаются сексуальные проблемы или болезни, передаваемые половым путем, так же дело обстоит и с чахоткой.

Медицинская литература подтверждает трудность признания в наличии этих болезней. Профессор Альфред Фурнье, автор книги «Невинные жертвы сифилиса», рассказывает о девственнице, заразившейся через поцелуй: несмотря на то что все ее тело было покрыто язвами, она никому не поверяла ужасную тайну. Один офицер, узнав о своей болезни, пустил себе пулю в лоб, чтобы не признаваться целомудренной невесте в том, что у него сифилис. Один юноша не мог сказать матери, что он заражен, и даже отцу ему трудно было об этом сообщить. «Не бойся мне признаться, если что–то такое случится», — пишет Мари–Лоран Одоар своему сыну Анри, учившемуся в Париже.

В столь деликатной сфере доверенное лицо, часто единственное, — это врач. И даже в тиши медицинского кабинета говорить об этом сложно. Практикующие врачи сообщают о том, что боятся выслушивать молодого онаниста. Бержере приходилось проявлять огромное терпение в ожидании признания своих пациентов в супружеских изменах. Как мы уже говорили, женщины с трудом соглашались на гинекологический осмотр. Начиная с 1880 года страх венерических болезней стал навязчивым. Утверждение догмы о наследственном сифилисе вызывает мысль о невозможности вылечиться; в голове больного возникает образ будущих детей — нежизнеспособных уродов. Запад переживает искушение евгеникой. Святость врачебной тайны пошатнулась.

Надо признать, мало кто пользуется благами врачебной тайны в полной мере. Призывные комиссии могут проводить публичный осмотр. В больницах туберкулезников демонстрируют студентам–медикам; доктор Шарко показывает душевнобольных женщин из больницы Сальпетриер в хорошем обществе. Толпы больных венерическими заболеваниями собраны в больнице на улице Лурсин или в тюремной больнице Сен–Лазар, сифилитиков помещают в специальные палаты провинциальных больниц или тюремные камеры, где они никак не могут скрыть своего состояния. Опытная сводня провожает до самой кровати; соседи по кварталу знают, кого следует опасаться. В деревнях слухи о тех, у кого «кровь испорчена», распространяются быстро. Лишь в самом конце века устанавливается подобие сохранения медицинской тайны.

В буржуазной среде, представители которой составляют частную клиентуру специалистов, дела обстоят по–другому. Здесь генетические заболевания могут расстроить брачные планы. Даже выздоровление не гарантирует молодому человеку удачную партию, если известно, что он болел чахоткой. Страх рецидива или рождения больного потомства заставляет относиться к нему как к инвалиду; отсюда необходимость хранить тайну. Семья Марты опасается, как бы предполагаемая истерия молодой нормандки не воспрепятствовала удачной женитьбе ее бургундских кузенов. К счастью, статья 378 Уголовного кодекса предписывает врачу хранить тайну.

В период между 1862 и 1902 годами возникли сомнения в теории наследственности. С точки зрения отдельных медицинских светил, прежде всего следовало воспрепятствовать появлению на свет дегенеративного потомства. Профессора Бруардель, Лакассань и Жильбер—Балле советуют родителям девушек прибегать к уловкам: например, просить жениха застраховать свою жизнь. Это заставит его пройти тщательный медицинский осмотр. Бруардель советует также устроить встречу двух семейных врачей; каждый затем выскажет свое мнение, не выдавая тайны. Дюкло предлагает жениху давать честное слово… Небольшая часть врачей во главе с Луи–Адольфом Бертильоном настоятельно рекомендует «медицинскую картотеку» или «санитарное досье», где будут собраны истории болезней претендента на руку и сердце и его предков. Отдельные последователи Гальтона склонны к проведению осмотра и выдаче сертификата, подтверждающего, что холостяк «годен к браку». Однако до I Мировой войны врачам не удастся навязать какие–то меры. В 1903 году опрос, проведенный «Медицинской хроникой», показал, что практикующие врачи в массе своей настроены против «брачного закона». Время страха перед плохой наследственностью прошло; мы увидим, что последователи Пастера больше не испытывают такой тревоги, как последователи Бенедикта Мореля или Проспера Люка