От СССР к России. История неоконченного кризиса. 1964-1994 - [42]
Факты такого рода не могли не сказываться на советской национальной политике. Проблемы отношений между различными нациями сопутствовали политической жизни со времен революции. Советский Союз всегда был сложным организмом, где сосуществование /85/ различных народов постоянно ставило нелегкие задачи. После развала Союза в начале 90-х годов его нередко станут представлять как образование искусственное и насильственное[21]. Концепция «империи», к которой многие сводят дело, все же не отражает полностью всей проблемы существования Союза. Если уж говорить об империи, то единственно возможным в какой-то мере сравнением (по разным соображениям и в первую очередь в силу монолитности территории) было бы сравнение с владением Габсбургов[22], чей распад оставил проблемы, в большой мере не решенные и 80 лет спустя. Использование термина «империя», скорее политического, нежели аналитического, делает менее очевидной сложность конструкции, предполагая «предварительно заданную схему». Между тем такая схема скорее извращает, чем проясняет смысл событий. Именно в этой сложности и заключались причины, делавшие столь трудной задачу достижения сбалансированности советской национальной политики[23].
Сбалансированность, всегда отличавшаяся ненадежностью, в 70-е годы, во времена Брежнева, стала исчезать окончательно. Чтобы понять это, как и многие другие явления, следует неоднократно обращать внимание на растущее несоответствие правительственной политики требованиям общества. Если и был дан ответ на вновь возникающие вопросы в отношениях между различными национальностями СССР, то он был похож, скорее, на забегание вперед. Уже в начале 70-х годов Брежнев заявил, что в СССР родилась «новая историческая общность» — советский народ, где национальности Советского Союза сливались в «монолитное единство». Этот оптимистический прогноз скорее скрывал правду, а не смотрел ей в лицо и потому порождал неоправданные решения. Так, в 1972 году Брежнев заявил, что выравнивание уровней развития отдельных республик стало фактом, и провозгласил, что отныне капиталовложения могли проводиться из соображений общей экономической целесообразности. Однако положение дел было иным, и по прошествии менее чем десяти лет пришлось столкнуться с неравномерностью уровней социального развития различных областей страны[24]. В 1977 году при обсуждении новой советской конституции Брежнев был вынужден поубавить пыл своих коллег, вознамерившихся было отказаться от всего того, что позволяло сохранять различия между республиками и нациями на пути к созданию единого, унитарного государства. Эти опасные проекты неизбежно привели к неосмотрительным политическим действиям.
Оппозиционные течения
Однако партийные и государственные структуры постепенно переставали быть единственной ареной, где протекала политическая /86/ жизнь страны. После трудного 1968 года и после жестоких репрессий вследствие событий в Чехословакии и Польше диссидентство продолжало развиваться на протяжении 70-х годов. Оно знало взлеты и падения, претерпевало удары и кризисы, но и в подполье ему удалось стать характерной чертой советского общества. Со стороны могло иногда показаться, что диссидентство подавлено, если вовсе не разбито. Для борьбы с ним государство использовало многообразный набор репрессивных мер: суды, тюремные заключения, психиатрические лечебницы, изгнания, ссылки, увольнения с работы, угрозы, запугивания, полицейский надзор. В середине 70-х годов «Хроника», основной орган «самиздата», на время исчезла, но потом появилась вновь. Когда журнал перестал выходить, некоторые стали говорить о разгроме диссидентского движения, но они ошибались.
У диссидентства были свои слабые места. Оно никогда не пользовалось настоящей народной поддержкой. Напротив, по свидетельству достоверных источников, репрессии сопровождались не столько сочувствием, сколько осуждением, ибо большинство, за исключением интеллигентских кругов, видели в этих преследованиях законные действия против нарушения общественного порядка[25]. Правительство использовало такую реакцию общества как рычаг давления. В тех редких случаях, когда власти или официальная печать говорили о диссидентстве, использовался презрительный тон, подчеркивалось, что такого рода вещи случались только в кругах элиты[26]. Подобные полемические ухищрения не приносили успеха не потому, что подпольная оппозиция имела многочисленных сторонников, но в силу других кризисных явлений, которые, как мы видим, подтачивали официальную политику изнутри, в чем, впрочем, и заключался источник неистощимой жизненной силы диссидентства. Начать с того, что речь тогда уже шла не об отдельных лицах. Единственная попытка оценить это движение количественно была предпринята в то время самими диссидентами и дала цифру приблизительно в полмиллиона человек[27]. Цифра может показаться небольшой для страны с населением в 280 млн., к тому же не исключено, что и она грешит преувеличением. Но отсюда в любом случае следует, что речь шла о настоящем политическом явлении. Причем его влияние нельзя было оценить только количественно. Зарубежные исследования страдали другим недостатком: считалось, что применительно к СССР можно говорить только о диссидентстве и официальной культуре, фронтально противостоящих друг другу, разделенных пропастью. Но даже если так представляли себе дело некоторые активисты диссидентства, обстановка складывалась иначе. Между двумя лагерями, диссидентством и официальной культурой, четкого разграничения не было в том смысле, что перелив из одного состояния в другое осуществлялся тысячами способов, в результате чего аргументы диссидентов пробивали /87/ многочисленные бреши в самих цитаделях власти и ее аппарата.
