От СССР к России. История неоконченного кризиса. 1964-1994 - [37]

Секретность привела к разделению общества на «отсеки», которым трудно было общаться друг с другом. Отсюда возникали трудности даже при проведении переговоров по разоружению с иностранными державами. Советские военные представители, почитавшие себя ревностными хранителями имевшейся у них секретной информации, упорно не хотели делиться ею со своими коллегами-дипломатами, не говоря уже о союзниках. Хотя потом эту же самую информацию они неизбежно должны были обсуждать со своими иностранными партнерами[52]. Но наихудшими последствиями это оборачивалось для самой страны. Наиболее важные научные открытия, которыми могла гордиться советская наука, делались преимущественно в приоритетной области, в области обороны, либо так или иначе были связаны с военными интересами. Секретность, их окружавшая, была железной, поэтому использование подобных открытий /77/ в гражданских отраслях было сведено к минимуму, и во всяком случае они использовались в гораздо меньшей степени, чем это удавалось американским конкурентам[53].

Тут затрагивается одна из самых глубинных структурных причин несостоявшейся научно-технической революции, породившей столько пагубных разочарований в советском обществе. Одним из опорных столпов этой революции было быстрое распространение информации. Нельзя было блокировать одно и преуспеть в другом. На это обращали особое внимание критики режима внутри страны. Немало тому примеров давала повседневная жизнь. Низкой была отдача от распространения копировальных аппаратов, так как доступ к ним был ограничен и строго регламентировался из опасения, что новые машины могут быть использованы для распространения «самиздата», как и происходило на самом деле. Под вопросом оказывались выгоды от растущих обменов с иностранными учеными, поскольку потом эти контакты ставились в зависимость от политических соображений или просто полицейских указаний. То же самое можно сказать и о допуске к специальным зарубежным публикациям, попадавшим к заинтересованным лицам, лишь пропущенным через цензурное сито[54]. Система телефонной связи, как и система коммуникаций в целом, была одной из самых отсталых, и по сравнению с Америкой разрыв в этой области был катастрофическим; при этом возможности исправить положение оставались ничтожными, если учесть, что даже в таких крупных городах, как Москва и Ленинград, по загадочным причинам не публиковались обычные справочники абонентов телефонной сети[55].

Единственным результатом научно-технической революции было увеличение числа научно-исследовательских институтов. Это явление было сопряжено скорее с социальными, нежели с производительными последствиями. В статистических данных, имевшихся в распоряжении Политбюро, указывалось, что число научных сотрудников составляет 6 млн. человек — цифра огромная, может быть, и искусственно раздутая (по крайней мере, так полагал Горбачев)[56]. Во всяком случае, считалось, что научных сотрудников в СССР гораздо больше, чем в США, по крайней мере вдвое больше. Однако диспропорция в результатах, судя хотя бы по числу полученных Нобелевских премий или признанных и проданных за рубеж патентов, была невероятной: 1 к 30 в пользу американцев[57] (не считая естественных наук и технологий). Что касается социальных наук, то здесь картина была еще менее утешительной. При этом едва ли можно установить, насколько это зависело от низкой производительности отдельных исследователей и насколько — от системы контроля, запретов, табу, мешавших их работе. В действительности одно влияло на другое. /78/

В годы снижающейся социальной мобильности работа исследователя была скорее знаком отличия, привилегией, полученной благодаря престижной профессии. В этом — одна из основных причин раздутости исследовательского аппарата до чудовищных размеров. Наблюдалась миграция кадров в академические институты. Получение научного звания было важно даже с точки зрения политической или административной карьеры, являясь скорее неким свидетельством продвижения по социальной лестнице, нежели признанием научных заслуг[58]. В кругах интеллигенции и в кругах самой партии зарождался, таким образом, новый, многочисленный и влиятельный социальный слой, пока еще связанный с официальной идеологией, практически невостребованный, хотя и прилично оплачиваемый, и все же недовольный, нередко испытывающий комплексы, особенно во взаимоотношениях с иностранными коллегами. Верность существующей политической системе, которая, что ни говори, его кормила, вытеснялась недовольством. В научных кругах более, чем где-либо, были чувствительны к срыву объявленной, но несостоявшейся научно-технической революции. Один из выдающихся представителей этих кругов оценил ситуацию на рубеже 70-х и 80-х годов как «катастрофическую»[59]. Ощущение краха распространялось и среди других правящих или привилегированных групп общества, не исключая и самой коммунистической партии. Именно один из ее руководителей, не очень склонный к критике брежневского правительства, с горечью написал: «Развитые страны мира в семидесятых годах осуществляли переход к новому этапу научно-технической революции. Мы же ее проиграли». Этот же автор оценил это поражение как «фатальное» для «последующего развития страны»[60]. Брежневское руководство многое поставило на карту: технологическое соревнование подавалось как один из аспектов «классовой борьбы между двумя системами»[61]. В него были вложены огромные средства. Брежнев лично, как мы помним, противопоставил косыгинским реформам концепцию экономики, «управляемой» по-прежнему из центра благодаря распространяющейся на всю территорию Советского Союза сети взаимосвязанных координаторов. Идея АСУ, или «автоматизированной системы управления», была выдвинута киевским академиком Глушковым и возглавляемым им институтом кибернетики. Десятки других научных центров работали над этим проектом, на него были затрачены многие миллиарды рублей, но все оказалось бесполезным. Во второй половине 70-х годов идея была негласно отложена в сторону[62]. Поражение было, ко всему прочему, результатом неправильно выбранной начальной концепции технического прогресса. Но никто не отваживался признать это. Всеобщее разочарование из-за отсутствия сколь-либо ощутимых результатов выливалось в сомнение относительно дееспособности брежневской верхушки или, более того, «системы» в целом. /79/