От рук художества своего - [48]
Знал Андрей и мужа Натальи Лопухиной. Прежде тот долгое время жил в Лондоне, обучался морским наукам, был человеком знающим, умным, образованным. Его Андрей часто встречал в Адмиралтействе. Между ними существовала даже какая-то симпатия, хотя Степан Лопухин был уже камергером и генерал-лейтенантом.
Лучше других знал Андрей Карла Левенвольде. С него постоянно заказывали живописной команде портреты. От этого живописцам был немалый прибыток. Граф был отменно хорош собой, а на красный цветок и пчела летит. И много этих пчел женского полу прилетало в руки Левенвольде. Покоритель сердец, картежный игрок, жуир и пьяница, он был душой и устроителем самых блестящих придворных праздников. Еще при Екатерине он сделался фаворитом этой государыни, хотя начинал службу простым камер-юнкером. Но в мутных водах придворных интриг он плыл, как старая, опытная щука. Камергер, граф, александровской ленты носитель, владелец портрета императрицы, осыпанного бриллиантами. Все это валилось на него прямо с неба, а получал он из самоличных рук Екатерины.
При дворе Петра Второго граф уже не занимал особенно видного места. Но был одно время дружком и собутыльником Ивана Долгорукого, сына князя Алексея Григорьевича. Сестра Ивана Екатерина была объявлена невестою царя, ей дан был титул "ея величество государыня-невеста", хотя питала она большую страсть совсем не к Петру Второму, а к шурину австрийского посла графу Мелиссимо. Что ни говори, а двор такая яма и так глубоко протязается, что сам черт захромает!
Но вот уж кто был истинным чертом и дьяволом, так это Иван Долгорукий, ближайший любимец Петра Второго. Наибольшее удовольствие ему доставляло уводить чужих жен. Так, увел он жену у Никиты Трубецкого Настасью Головкину и без всякой закрытости жил с нею, да еще бивал и ругивал мужа, имеющего чин генерал-майора. Было бы болото, а черти всегда найдутся! Князь Иван на месяц и на два увозил молодого царя Петра от дел на охоты и пиры, на балы и распутства, на медвежью травлю и кулачные бои. И все это пролетало вдали от Андрея Матвеева, о нем вспоминали только, когда нужно было срочно написать портрет, украсить триумфальные ворота, нарисовать орнаменты, обои, миниатюры, написать иконы или баталии.
Но разбойный вертеп все же больно задел и русское художество. Князь Иван Долгорукий обратил как-то нетрезвый взор на Марию Маменс, жену персонных дел мастера и гоф-малера Ивана Никитина. Стали шептаться об этом при дворе, там тайн нет никаких, все и всё знают обо всех. Дошло и до Никитина. Да еще прибавили к известию этому, что ждет Мария ребенка от князя Ивана. С тех пор, говорят, и стал Никитин угрюм, нелюдим, работал мало, а все больше читал "Жития святых" и "Молитвослов". Верил живописец, что правого и неправого рассудит бог по своей правде, но когда? Кто ж знает?
…Если б дольше пожил Иван Никитич, то узнал бы, что Левенвольде, до которого ему дела не было, сослан в Соликамск, где и почил, а Иван Долгорукий совсем плохо кончил при Бироне — колесовали князя на Скудельничьем поле, в версте от Новгорода.
Глава четвертая
Варфоломей Растрелли
Живописный мастер Андрей Матвеев любил этого человека и, когда его звали с ним работать, являлся сразу же. В растреллиевских дворцах он охотно писал плафоны, расписывал триумфальные ворота, украшал новый Зимний дом, тоже построенный Варфоломеем Варфоломеевичем.
Откуда — и понять нельзя, — но была в этом флорентинце-графе крутая мужицкая закваска. Работал как бешеный. Русскими ветрами его пообдуло, и ко всему он привык. Но как увидит, бывало, граф нерадивость, кось да перекось российскую, как попадет ему на постройке человечишко, что стоит и почесывает то затылок, а то и где пониже, так и вскипит граф и уже совсем по-нашенски заорет: "Ах ты лентяй, огузок собачий!" — да и прибавит еще пару словечек, таких, что каждый россиянин чтит и понимает сразу же. На него не обижались, знали, что зря позорить не станет, что не со зла это. Другой бы и унизил, и поучил собственноручно, да еще б добился у начальства, чтоб вложили нерадивому ума туда, куда следует. Растрелли только огорчался, даже заболевал частенько, когда постройка не ладилась. Вздыхал и жаловался, что в России его служба изрядно тяжела. А строил все равно быстро. Упорен был и добросердечен. А ругань-то — она что? Она на вороте не виснет…
Граф жил в России давно, обрусел порядком, говорил без акцента. И пил порой граф тоже, как самый серый русский мужик. Это у него называлось "вырваться на волю", Тогда обширность Петербурга становилась ему тесна, он брал тройку и летел мимо сосен и берез, над верстами и ночами, над зарослями и прибрежными кустами, по косогорам и лугам, по долам и по горам и оказывался под конец почти под Москвой.
Проезжал он Владимир с его вишневыми садами, лебяжьими церквами, мчал большой излучиной Клязьмы-реки и, еще не вполне пьяный, а только подгулявший, останавливался где-нибудь в Торжке на постоялом дворе. И тут как из-под земли появлялись грудастые блудные девки. Слухи о том, что столичный граф приехал и гуляет, разносились сразу, и девки спешили к нему. Нарядные, веселые, в румянах, пахнущие чисто выстиранным бельем и белым марсельским мылом. Ведь и чужеземные купцы, бывавшие здесь, тоже не скупились ради гульбищ и женской прелести на духи, пудру, сурьму и мыло.
