От рук художества своего - [3]

Ровно за два года до сего закрылись навеки глаза императора, дерзкого смутьяна против старорусских боярских нравов. Горько, искренне оплакивала его венценосная супруга. Был он, Петр Алексеевич, ей мужем, хотя и страшным, неверным, горячим, но второго такого никогда не будет! Умер он — и все как бы сразу замерло. Оцепенело. Прекратился шум и гул бешеных строек на невских болотах. И стало на Руси тихо и страшновато. Год выдался крутой — неурожай, голод. И, спасаясь от великих тягот, потянулись мужики с семьями в Польшу. Будто там лучше…

А бывшие царевы любимцы сидели по домам. Иные тряслись — с ними-то что теперь будет? Иные шевелили мозгами — как к власти пробраться. Пришла на всех нас погибель! А юродивые на всех углах шептали: «Погибель ныне и всему государству, и нам всем тож!»

Но в столице Петровой все шло своим чередом. Только кнуты еще шибче засвистели. Да разве ими поправишь дела!

…Жесток, гневлив был царь, но блага искал не для себя — державе. Это Андрей Матвеев знал твердо. И еще знал он, что ему царь усопший был первым благодетелем. Это он нарек Андрея царским пенсионером, послал учиться на живописного мастера, открыл глаза. За это Андрей по гроб жизни ему будет благодарен. А многие покойного Петра злым и недобрым словом поминали с намерением очернить все его дела — и за то, что благочестие искоренил, и что немецкое платье заставил носить, и что колдовские календари печатал, и что велел парики с хвостами носить, и что завел обычай табак курить. А это, мол, только у одних бесов дым из уст валит! Одним словом, нехорош был прежний государь…

Уж что-что, а шипеть и поганить любого на святой Руси хорошо могут, не зря же сказано: у бога выслужишь, а у людей — никогда! Сколь добра ни сделай, сам же в дураках и останешься!

Даже священного сана служители бога благодарят: призвал наконец господь к себе хулителя и насмешника над православной верой. Среди вельмож и боярства тоже многие рады.

Только черный народ молчит — ему при всех царях и правителях одинаково живется…

А гвардия российская царя добром поминает, она была верна живому, верна и мертвому, ей хорошие деньги без задержки платили. Поэтому гвардия без раздумий поддержала походную супругу Петра и помогла возвести ее на трон, присягала ей. По кончине Петра гвардейцы воскликнули: «Отца нашего Петра Алексеевича не стало. Но здравствует мать наша Екатерина Алексеевна. Она-де будет нам душою! Ура! Ура! Ура! Владей нами, матушка».

В Летнем саду на берегу Невы, у самой Лебяжьей канавки, заколотили крест-накрест царскую мыльню, а любимые собаки Петра Тиран и Лизетта сдохли с тоски.

…Все, все изменилось кругом, вооружилась молва против памяти Петра, а новообращенная держава крепко стояла. «Могущество русских наполовину прибавилось со смерти Петра», — доносил посланник Франции при российском дворе маркиз де Шуазель.

И стала на короткое время государить императрица Екатерина Первая. Царить, да не править. Правил князь Меншиков. Все отдала ему царица, все доверила. Нахватал светлейший денег, чинов и стал самым ненавистным человеком на Руси. К приезду Андрея Матвеева в Россию все были против Меншикова, а он один, как дуб, против всех стоял. Более всего он об одном пекся: быть выше и славнее всех на Руси!

И потому на легкие казенные деньги давались при дворе балы приспешникам правителя, министрам и чужеземным послам. Пиршества не прекращались. Екатерина болела, то почти умирала, то снова выздоравливала. Настроение у нее всегда было преотличное. Спать она ложилась по обыкновению в четыре-пять утра, и любимец ее обер-камергер Левенвольде, красавец и гуляка, не расставался с нею ни днем, ни ночью.

Один иностранный дипломат доносил: «Рискую прослыть за лгуна, когда описываю образ жизни русского двора: он целую ночь проводит в ужасном пьянстве». И то была правда. А Екатерина в указе своем жаловалась: «Наш любезнейший супруг и государь так трудился для установления доброго порядку, однако того не учинено».

Меншиков, столько лет пробыв рядом с Петром, в государственных делах тоже толк понимал. Были отданы указы о наведении порядка в сборе подушной подати, о сухопутной армии и флоте с целью устроить их с наименьшею тягостию для народа и об улучшении внутренних дел государства. Духовенству запретили носить мирскую одежду.

* * *

В это время Андрей Матвеев далек был от всего этого, а потому и не тревожился. Жил он в чужом голландском краю, постигал свою науку живописную. Не знал он, разумеется, и того, что в прошлом годе, 3 декабря 726-го, в день святой Екатерины, императрица выезжала в церковь. Ее сопровождали кавалергарды. Жаль, что не довелось видеть сего живописцу, как они следовали верхами за каретой, а впереди величаво выступал отряд гренадеров. Мундиры у них были как у королевских мушкетеров — такой же камзол без рукавов и такой же мушкет. Вечером же при дворе были иллюминация и фейерверк на льду перед окнами царского дворца.

А через месяц Екатерина присутствовала на крещенском водосвятии. Она все еще была хороша собой, хотя и сильно похудела, но у нее еще нежный рот с сочными губами, волосы блестят, взгляд горячий, зрачки, как темные свежие вишни, отливают блеском. Одета была в амазонку из серебряной ткани и юбку, обшитую золотым испанским кружевом, на шляпе развевалось белое страуфанье перо, в руке она держала царственный жезл. Только мало кто разглядел тогда в самой глубине глаз Екатерины тревогу и тоску смертную. Она чувствовала — дело идет к концу. Двадцать тысяч войска дали троекратный залп. После этого императрица уселась в карету и проследовала во дворец в сопровождении Преображенского и Семеновского полков.