От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [30]

Психология провокаторов чаще всего бывала двойственной. Горький показал мне письмо, написанное одним из них, оставшимся неразоблаченным; по существу, смысл документа сводился к следующему: «Я презирал себя, но знал, что мое презренное, мелкое предательство не помешает революции идти своим путем». Инструкции охранки рекомендовали обращаться к революционерам слабохарактерным, озлобленным и разочарованным; играть на соперничестве самолюбий; облегчать политическую карьеру хорошим агентам, устраняя более опытных активистов. Старый адвокат Козловский, первый нарком юстиции[1-122], поделился со мной своими впечатлениями о Малиновском. Несмотря на разоблачение, бывший лидер большевистской фракции в Думе приехал в 1918 году из Германии в Россию и явился в Смольный, прося арестовать его. «Малиновский? Не знаю такого, — ответил ему начальник охраны. — Идите, объясняйтесь в партийный комитет». Козловский допросил Малиновского. Тот утверждал, что не может жить вне революции. «Я сам себе противоречу, раздваиваюсь и согласен, чтобы меня расстреляли!» Так же он держался и перед революционным трибуналом. Обвинительная речь Крыленко была беспощадной («Авантюрист разыгрывает свою последнюю карту!»), и Малиновский был расстрелян в садах Кремля. Множество причин убеждают меня в том, что он был совершенно искренен и, если бы его оставили в живых, служил бы не хуже других. Но как могли эти другие доверять ему?

Горький требовал сохранять жизнь провокаторам, они представлялись ему обладателями уникального социального и психологического опыта. «Эти люди — что — то вроде чудовищ, которых надо оставить для изучения». Так же аргументировал он и свои выступления в защиту жизни высших чинов царской политической полиции. (Вспоминаю разговор на эту тему, который переключился на вопрос о смертной казни для детей. Советские руководители были озабочены детской преступностью. Брошенные дети создавали настоящие банды; их помещали в детские дома, где они умирали от голода; они бежали оттуда и принимались за старое. На счету хорошенькой четырнадцатилетней Ольги было несколько детоубийств и побегов; она организовывала налеты на квартиры, где родители оставляли детей одних. Говорила с ними через дверь, ей верили и открывали… Что с ней делать? Горький ратовал за создание колоний для детей — преступников на Севере, где жизнь сурова и полна приключений. Что было решено, мне неизвестно.)

Мы располагали также достаточно богатой документацией о деятельности охранки за границей. У нее были многочисленные агенты среди эмигрантов, в журналистских и политических кругах различных стран. Они занимались подкупом прессы. Известны слова высокопоставленного чиновника Рачковского об «омерзительной продажности французской прессы», сказанные им в Париже в период франко — русского союза. Наконец, мы обнаружили в архивах добротные труды по истории революционных партий, написанные полицейскими чинами. Позднее они были опубликованы. Но только они! Эти бумаги, порожденные чудовищной полицейской машиной и выставленные в Малахитовом зале Зимнего Дворца, окна которого выходили на Петропавловскую крепость, нашу Бастилию, наводили на размышления. Оставалось ощущение конечного бессилия репрессий, которые пытаются воспрепятствовать закономерному историческому развитию и защищать режим, противостоящий стремлениям общества. Подобный солидно оснащенный репрессивный аппарат может лишь затянуть агонию.

Казалось, гражданская война близилась к завершению. На Украине Добровольческая армия генерала Деникина разбегалась. Войска адмирала Колчака, преследуемые красными партизанами, отступали в глубь Сибири. В партии постепенно нарождалась идея возвращения к нормальной жизни. Рязанов без устали требовал отмены смертной казни. ЧК стали непопулярными. В середине января 1920 года Дзержинский при поддержке Ленина и Троцкого предложил отменить смертную казнь во всей стране, за исключением зоны боевых действий. 17 января Декрет был принят правительством и подписан Лениным, председателем Совета народных комиссаров. Несколько дней тюрьмы, полные подозрительных, жили в томительном ожидании. Они сразу узнали бесконечно счастливую новость об окончании террора! Декрет еще не был опубликован. 18 или 19 января в Смольном товарищи сообщили мне шепотом о ночной трагедии, о которой и впоследствии никогда не говорилось открыто. В то время как газеты печатали Декрет, ЧК Петрограда и Москвы «пускали в расход» заключенных. Ночью подозрительных чохом вывезли на возах за город и расстреляли. Сколько их было? От 150 до 200 в Петрограде, от 200 до 300 в Москве. Утром следующего дня семьи убитых пришли на мрачное свежевспаханное поле, чтобы собрать дорогие реликвии — пуговицы, клочки одежды… Чекисты поставили правительство перед свершившимся фактом. Много позже я познакомился с одним из инициаторов массового убийства в Петрограде, назову его Леонидовым. «Мы думали, — сказал он, — что если народные комиссары начинают проявлять гуманизм, это их дело. Наше дело — навсегда разбить контрреволюцию, и пусть нас потом расстреляют, если захотят!» Это была отвратительная трагедия профессионального психоза. Впрочем, Леонидов, когда я познакомился с ним, явно был полубезумцем. Непримиримые контрреволюционеры составляли, вероятно, лишь незначительный процент жертв. Несколько месяцев спустя, когда моя жена находилась в роддоме, я разговорился там с женщиной, родившей мертвого ребенка. Ее мужа, инженера Троцкого или Троицкого, расстреляли в ту ужасную ночь. Его, бывшего эсера, участника революции 1905 года, арестовали за спекуляцию, то есть за покупку сахара на черном рынке! Я смог проверить то, что она мне сообщила. Даже в Смольном эта драма была окружена полнейшей тайной. Но она сильно дискредитировала режим. Для меня, как и для многих, было очевидным, что упразднение ЧК, восстановление обычных судов и права на защиту отныне становилось условием внутреннего спасения революции. Но мы ничего не могли сделать. Политбюро, в которое тогда входили Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Рыков и Бухарин, ставило вопрос, но не осмеливалось решить его, само страдая, без сомнения, от психоза страха и всевластия. Анархисты были правы, когда писали на своих черных знаменах, что «нет яда хуже власти» — абсолютной, разумеется. С того времени психоз абсолютной власти довлел над огромным большинством руководителей, особенно низовых. Примеров тому нет числа. Он происходил из комплекса неполноценности еще недавно эксплуатируемых, порабощенных, униженных; из самодержавных традиций, невольно проявлявшихся на каждом шагу; из подсознательной озлобленности бывших каторжников и тех, кто избежал виселиц и тюрем империи; из атрофии нормальных человеческих чувств, вызванной мировой и гражданской войнами; из страха и решимости сражаться до конца. Эти настроения были усилены жестокостями белого террора. В Перми адмирал Колчак уничтожил четыре тысячи рабочих (все население города составляло пятьдесят пять тысяч человек). В Финляндии от рук реакции погибло от 15 до 17 тысяч красных. В одном городке — Проскурове — было вырезано несколько тысяч евреев. Жили этими новостями, рассказами, невероятными цифрами. В Будапеште Отто Корвин был повешен вместе со своими товарищами на глазах возбужденной толпы буржуа. Я остаюсь при убеждении, что социальная революция была бы при всем том значительно сильнее и понятнее, если бы люди, которых она наделила верховной властью, отстаивали и применяли принцип человечности по отношению к побежденному врагу с той же энергией и настойчивостью, с какой одерживали победы. Я знаю, что они предпринимали к этому робкие попытки; но не проявили воли. При всем величии этих людей они, принадлежа будущему, оставались пленниками прошлого.