От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [25]

Стояли белые ночи, прекрасная пора. К часу пополуночи легкие голубоватые сумерки окутывали каналы, Неву, золотые шпили дворцов, пустынные площади с конными статуями умерших императоров. Я спал в кордегардии и, когда подходила очередь, охранял пригородные вокзалы, читая Александра Герцена. С книгами мы были не худшими часовыми. Я участвовал в облавах. Дом за домом мы обыскивали квартиры в поисках оружия и белых эмиссаров. Я мог бы легко избежать этой печальной обязанности, но выполнял ее добровольно, зная, что там, где буду я, не случится ни грубости, ни воровства, ни бессмысленных арестов. Помню странную перестрелку на крышах домов, возвышавшихся над каналом, в котором отражалась небесная синь. Несколько человек убегало от нас, отстреливаясь из револьверов из — за печных труб. Я скользил по железной крыше, и тяжелое ружье мне ужасно мешало. Преследуемые ускользнули, но в моей памяти навсегда запечатлелась панорама города в волшебной белизне трех часов утра.

Наибольшая заслуга в спасении города принадлежала бывшему матросу Григорию Евдокимову, энергичному седеющему человеку с резкими чертами русского мужика. Любитель выпить, горлопан — для него, похоже, не существовало безвыходных ситуаций. Когда казалось, что железнодорожную связь Петрограда с Москвой нельзя восстановить, так как даже дров хватало лишь на двое суток, он воскликнул: «Хорошо, будем рубить лес по ходу! Дорога затянется на двадцать часов, вот и все!» Это он организовал дополнительные линии огня, куда потом явились молодые коммунистки уточнять расположение артиллерийских батарей. Непосредственные операции, приведшие ко взятию форта Красная Горка, осуществили матросы под командованием анархиста Билла Шатова. Я присутствовал в комнате «Астории» на совещании, посвященном использованию флотских экипажей. Шатов объяснял, что эти веселые ребята, питающиеся и живущие лучше, чем остальной гарнизон, которых больше всего любят хорошенькие девушки, время от времени получающие от них консервы, согласятся сражаться только несколько часов, чтобы потом вернуться на свои комфортабельные корабли. Кто — то предложил высадить их на берег, а затем удалить суда под благовидным предлогом. Нужно, чтобы они держали бой 24 часа, не отступая!

Как удавалось Биллу Шатову сохранять свою полноту и хорошее настроение? Он был единственным толстяком среди нас, с добродушным бритым мясистым лицом американского бизнесмена. Рабочий, выросший в эмиграции в Канаде, боевой и решительный организатор, подлинный командир 10‑й армии. Каждый раз, возвращаясь с фронта, он засыпал нас анекдотами, вроде истории с председателем городской управы, который, приняв красных за белых, а самого Шатова — за полковника, обратился к нему в разгар боя с соответствующим приветствием; Билл убил его на месте. «Представьте себе, этот дурак нацепил на шею большую старорежимную медаль!» (Позднее, в 1929 году, Шатов стал одним из строителей Турксиба.)

Вспоминаю два эпизода той эпохи. Огромные пустые залы Смольного. Службы Интернационала худо — бедно продолжали работу. Я был в своем кабинете, когда туда вошел Зиновьев, ероша рукой волосы: этот характерный жест говорил о его озабоченности.

— Что такое, Григорий Евсеич?

— А то, что англичане вроде бы высадились недалеко от эстонской границы. Мы ничего не можем им противопоставить. Подготовьте мне срочно листовки к солдатам — интервентам: волнующие, прямые, краткие, вот так! Это — наше лучшее оружие…

Я сочинил их, в тот же день отпечатал на трех языках, и наше лучшее оружие было готово! К счастью, новость оказалась ложной. Но следует отметить, что наша пропаганда показала свою эффективность. Мы обращались на простом и правдивом языке к людям, которые на фронтах интервенции плохо понимали, почему их все еще заставляют сражаться, хотели одного — вернуться домой, и которым никто никогда не говорил этих элементарных истин. «Великий поход» сопровождался глупой пропагандой, которую действительность разоблачала каждый день.

Мы узнали о катастрофе: в Финском заливе три красных миноносца были потоплены англичанами или подорвались на минах. Флотские экипажи помянули своих навеки оставшихся в море товарищей, павших за революцию. Затем стало негласно известно, что они сгинули из — за предательства; три миноносца сдались врагу, когда по ошибке попали на минное поле. Было решено ничего об этом не сообщать.

На несколько месяцев мы получили передышку. Лето принесло неизъяснимое облегчение. Даже голод слегка ослабел. Я часто ездил в Москву. Зеленые бульвары по вечерам наполнялись шумной толпой в светлых одеждах, влюбленными; и, несмотря на ночное скудное освещение, толпа подолгу шумела в потемках. Солдаты гражданской войны; молодые женщины буржуазного происхождения, днем заполняющие советские учреждения; беженцы, уцелевшие после резни на Украине, где националистические банды систематически истребляли еврейское население; личности, преследуемые ЧК, строящие заговоры средь бела дня, в двух шагах от подвалов, где совершались казни; поэты — имажинисты и художники — футуристы — все спешили жить. На Тверской улице было несколько поэтических кафе; в то время только раскрывался талант Сергея Есенина, порой писавшего мелом прекрасные стихи на стенах закрытого Страстного монастыря. Я встретил его в полутемном кафе. Слишком напудренные и накрашенные женщины, облокотившись на мраморную стойку и зажав в пальцах сигареты, пили кофе из прожаренного овса; мужчины, в черных кожанках, с тяжелыми револьверами за поясом, хмурили брови, кривили губы, обнимая их за талии. Эти знали цену суровой жизни, вкус крови, странное чувство тоски от пули, вонзающейся в плоть, что позволяло им оценить волшебство напевных стихов, в которых пламенные образы теснили друг друга, словно в бою. При первой встрече Есенин мне не понравился. Ему было двадцать четыре года, он пил, куролесил с девицами, бандитами и хулиганами в злачных местах Москвы; у него был хриплый голос, моргающие глаза, припухшее и подкрашенное молодое лицо, светло — золотистые волосы, колыхавшиеся на висках. Его окружала настоящая слава, старые поэты — символисты признавали его за равного, интеллигенция мгновенно раскупала его книжки, улица распевала его поэмы! Есенин этого заслуживал. В белой шелковой рубашке он восходил на сцену и начинал декламировать. Позерство, нарочитая элегантность, испитой голос, отечность лица настраивали меня против него; атмосфера разлагающейся богемы, в которой педерасты и эстеты смешивались с нашими бойцами, вызывала у меня отвращение. Но, как и прочие, постепенно я попал под обаяние этого хрипловатого голоса и поэзии, идущей из глубины души и эпохи. Выйдя на улицу, я застывал перед витринами, кое — где в паутине трещин от прошлогодних пуль; Маяковский выставлял в них свои агитационные плакаты против Антанты, вшей, белых генералов, Ллойд Джорджа, Клемансо, капитализма, воплощенного в пузатом существе в цилиндре с огромной сигарой. По рукам ходила книжка Эренбурга (бежавшего за границу): это была «Молитва за Россию», изнасилованную и распятую революцией… Луначарский, Нарком народного просвещения, разрешил художникам — футуристам украсить Москву, и они превращали рыночные ларьки в гигантские цветы. Великий лиризм, до того ограниченный литературными кругами, искал новые пути в общественных местах. Поэты учились декламировать, гнусавить свои стихи перед большими аудиториями людей с улицы; их интонации изменились, претенциозность уступала место мощи и порыву.