От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [139]

Нас на борту сорок товарищей на три сотни беженцев, остальные, аполитичные и весьма реакционные, мечтают лишь унести ноги. Миновали берега Сахары, звезды Атлантики качает над головой. Мы собираемся на верхней палубе между трубой и шлюпками. Можно подвести некоторые итоги. У нас есть последние новости, из тех, что не попадают в печать, из Германии, Австрии, Испании, Италии. Мы видим, как близок опасный разрыв соглашения Гитлер — Сталин. Мы были свидетелями провала, вызванного победами нацистов и пронацистской контрреволюции во Франции. На наших глазах рождалось новое мышление, новое стремление к борьбе, туманное, но уверенное осознание необходимости широкомасштабных перемен. В испанских водах, завидя нас, рыбаки поднимали руку в приветствии «рот фронт». В порту Касабланка встречали друзья — нас ждут…

Что сказать об этих сорока, собравшихся в ночи между небом и морем, озаренными звездами? Я вижу главное — мы побеждены лишь на короткое время. Мы привнесли в социальную борьбу максимум сознания и воли, намного превышающий наши собственные силы… За нами множество заблуждений и ошибок, потому что путь созидательного мышления неизбежно извилист… С этой оговоркой, которая требует непредвзятого рассмотрения, мы, как ни удивительно, оказались правы. Наши незаметные газетки зачастую оказывались проницательнее там, где государственные мужи проявляли катастрофическое недомыслие. Мы предлагали гуманистические решения поставленных историей проблем и умели побеждать — не следует забывать об этом. Русские и испанцы из нашего числа знают, что значит взять мир в свои руки, заставить работать железные дороги и заводы, защищать освобожденные города, составлять производственные планы, воздавать по заслугам ничтожным вчерашним властителям. Никакой рок не превратит нас с лагерную пыль, равно как и в заплечных дел мастеров — мы очень хорошо знаем, как их ставят к стенке! Этот опыт не будет потерян. Им вополь — зуются миллионы людей, которые не могли нас услышать. Целые армии в концлагерях, целые народы в застенках, царствует террор. Да, побежденные, но сильные духом — мы переживаем время надежд.

Западное полушарие открывает нам небывалые картины. Впереди корабля лазурные летучие рыбки, словно стрекозы, выпархивают из воды. Зеленые горы Мартиники удивительно щедры. У самого берега моря, среди радужного многоцветья, кокосовые пальмы. И там мы обнаруживаем еще один концлагерь, раскаленный солнцем, лишенный питьевой воды — под охраной чернокожих детин, под управлением вороватых жандармов. Некоторые вишистские чиновники — стопроцентные нацисты… Познаем политэкономию Антил! Несколько богатейших семей производителей рома и сахара владеют этим островом и поддерживают на нем умеренное рабство. Так будет продолжаться, вероятно, еще долго, пока существует проблема народов — детей.

Мы чувствуем себя странносвободными в Сьюдад Трухильо, маленькой опрятной столице Доминиканской Республики, скромно освещенной, украшенной флагами, полной стройных молодых мулаток всех мыслимых типов и родных испанских изгнанников, при виде которых задаешься вопросом: на что же они могут жить? И вдруг в этом тяжелом тропическом небе слышится отголосок громового удара новой войны, самой страшной, решающей, которую нацистская империя объявила русскому народу… Чернокожие в замешательстве толпятся у раскленных газет. Они тоже, сами того не осознавая, ощущают себя гражданами незримого Интернационала? Мне слишком хорошо известна русская система, чтобы изумляться бедствию. Итак, все, созданное ценой стольких жертв и несправедливостей, начинают крушить нацистские пушки! В том, что уничтожение революционного поколения, составлявшего наиболее способные кадры советской страны, отзовется сейчас ужасной интервенцией, я не сомневался. В течение нескольких дней не могу думать ни о чем, кроме кошмара, который обрушивается на Россию. Спешно пишу статьи и книгу. Догадываюсь, что в эти дни в тюрьмах расстреливают последних моих товарищей — потому что они были слишком прозорливы и могли бы вскоре стать слишком влиятельными. (Позже я узнал, что это предположение оказалось верным.) Работаю почти без документов, в тропической жаре, в беспокойстве за судьбу моей подруги, оставшейся во Франции и продолжающей нелегкую борьбу за получение визы… Я пишу:

«Те из них — преследуемых оппозиционеров, — кто выжил, — если бы они могли сражаться сегодня за русский народ, за заводы, которые этот народ построил своим потом и кровью, за старые красные знамена уральских партизан и петроградских рабочих… эти люди, более десяти лет томящиеся в оковах, сражались бы с полным согласием. И пишущий эти строки, прошедший через те же тюрьмы сражался бы вместе с ними. Ибо спасение русского народа и его революционных свершений сегодня главное для спасения мира».

Низкий уровень развития России, остающейся, несмотря на огромные достижения индустриализации, большой аграрной страной, столкнувшейся с промышленной Германией, обойдется ей бесчисленными, многолетними страданиями, но «с вторжением в Россию закончились легкие победы, закончились безнаказанные массовые бойни вроде роттердамской; убийцам тоже придется расплачиваться; закончились завоевания, приносящие скорые плоды, грядут неудачи… Конец надежде на скорый мир, ибо уже доподлинно не известно, когда прекратится война. Все больше причин для материального и морального истощения». «Нацистская империя не может идти вперед». Я предвижу партизанскую войну, ожесточенную, без конца возобновляющуюся, непобедимые русские зимы. В июле 1941 года я заявляю, что «Сталинград, жизненно важный стратегический пункт, подвергнется удару, но отстаивать его будут ожесточенно»; что Япония, вероятно, воздержится от нападения на Владивосток, если только «вся советская держава полностью не развалится… но она, мы верим, даже терпя поражение, гораздо ближе к возрождению, чем к подлинному распаду…»