От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [118]

В течение всего 1935 года Политбюро предпринимало негласные попытки как пойти по пути нормализации, так и, одновременно, усилить террор. Казалось, должна была возобладать первая тенденция… Казни, аресты, высылки давно перестали волновать массы. Напротив, отмена хлебных карточек обрадовала всех. Ради относительного благополучия страна перешагнула бы через любые трупы. Я говорил себе, что, слегка подняв реальную заработную плату, дав колхозникам вздохнуть свободнее, ликвидировав концлагеря, с помпой амнистировав тех политических противников, которые уже превратились в инвалидов или готовы были подчиниться, сохранив лицо, Сталин может разом обеспечить себе непоколебимую популярность. Думалось, что он пойдет по этому пути, опираясь на новую советскую конституцию, над редакцией которой работает Бухарин.

Действительно, целый год прошел для тех, кто остался от нашего ссыльного братства, в обманчивом спокойствии. Прибывали ссыльные коммунисты, продолжавшие заявлять о своей приверженности «генеральной линии»; с такими, за редкими исключениями, мы не общались.

Работу над книгами я завершал с чувством неуверенности. Как сложится их судьба, да и моя тоже? Это был роман об анархистском движении во Франции накануне первой мировой войны, «Обреченные», и продолжение моих прежних опубликованных книг, «Буря». В последней я возродил атмосферу 1920 года, апогея революции. Также я завершил книгу стихов «Сопротивление» и собрал многочисленные заметки для исторической работы о военном коммунизме. За два с половиной года я завершил эти произведения, единственные, на работу над которыми у меня было достаточно времени. Я писал по — французски в городе, где этого языка никто не знал, где я мог говорить на нем лишь со своим сыном. Должен признать, что мне, привыкшему преодолевать трудности, часто стоило огромных внутренних усилий продолжать начатую работу. Работать непокладая рук, терзаясь тем, что все созданное могут арестовать, конфисковать, уничтожить — штука не из легких. По иронии судьбы, столь привычной для России, советская печать как раз отмечала юбилей украинского национального поэта Тараса Шевченко, сосланного в 1847 году в Оренбург «с запрещением рисовать и писать». Он все — таки писал украдкой стихи, пряча их за голенищем сапог. Меня подавляла мысль о том, что после столетия реформ, прогресса и революций в нашей России сохранялась твердая решимость жестоко подавлять непокорную мысль. Ничего, внушал я себе, надо держаться, держаться и работать даже под этим свинцовым гнетом.

Я сделал несколько копий своих рукописей и условился по переписке с Роменом Ролланом, что пришлю ему свои книги, которые он хотел передать парижским издателям. Роллан не питал ко мне особой любви, так как в свое время я сурово критиковал его теорию ненасилия, вдохновленную гандизмом; но его волновали репрессии в Советском Союзе, и он писал мне очень дружески. Первую рукопись я послал ему четырьмя заказными пакетами, проинформировав об этом и ГПУ. Все четыре пакета пропали. Начальник особого отдела в ответ на мою жалобу воскликнул:

— Вот видите, как никудышно работает почта! А вы говорите, что мы чересчур усердно боремся с саботажем. Даже мои письма к жене пропадают! Обещаю вам, что будет проведено тщательное расследование, а почта незамедлительно выплатит вам положенную компенсацию.

Кроме того, он любезно пообещал мне проследить за пересылкой Ромену Роллану очередных рукописей, которое ГПУ завизирует в Главлите. Я доверил их ему, и они, естественно, так и не дошли до адресата.

Тем временем моя переписка с заграницей прекратилась. Особист тяжко качал головой: «Эх! Ну что нам, по — вашему, делать, чтобы навести на почте порядок?» Почта регулярно выплачивала мне сотни рублей за «утерянные» заказные письма, которые я продолжал отправлять штук по пять в месяц. Это обеспечивало мне доход высокооплачиваемого специалиста.

Однако во Франции, в рабочей и интеллектуальной среде «дело Виктора Сержа» становилось все более «неудобным». Единая федерация работников образования на своих ежегодных конгрессах требовала моего освобождения или объяснения моей высылки. На конгрессе 1934 года советская делегация заверила, что меня будут судить. В 1935 году на конгрессе в Реймсе русская делегация, встреченная скандированием зала: «Виктор Серж! Виктор Серж!» — была освистана в ответ на заявление о моей причастности к убийству Кирова! Лига Прав Человека публиковала подробные отчеты Магдалены Паз. В кампании участвовали «Революсьон пролетарьенн», «Эколь эмансипе», «Комба марксист», «Эмбль» (Морис Вюлленс). Делом так или иначе интересовались Жорж Дюамель, Леон Верт, Шарль Вильдрак, Марсель Мартине, Жак Мениль, Морис Парижанин и колеблющаяся редакция «Эроп». Протесты поддержали в Голландии — Генриетта Роланд — Хольст, в Швейцарии — Фриц Брупбахер, в Бельгии — Шарль Плинье. Елена Стасова, секретарь московского МОПР, без обиняков сказала Брупбахеру: «Серж не выйдет никогда!»

В июне 1935 года в Париже собрался «Международный конгресс писателей в защиту культуры», формально по инициативе левых, среди которых фигурировали Ален, Барбюс, Ромен Роллан, Эли Фор, Андре Жид, Андре Мальро, Виктор Маргерит. Подлинная инициатива исходила от коммунистической кухни, поднаторевшей в организации подобных форумов; их целью было создать в среде французской интеллигенции просталинское движение и подкупить несколько именитых умов. Мои друзья решили идти на конгресс и добиваться слова. Нескольких из них выдворила «служба охраны порядка». Манипулировали собранием Арагон и Эренбург в соответствии с тайными директивами. Барбюс, Мальро, Жид с трудом справлялись с председательскими обязанностями. Генрих Манн и Густав Реглер говорили о преследовании интеллигенции в Германии, Гаэтано Сальвемини об итальянцах и свободе мысли вообще.