От рассвета до полудня - [158]

— Ничего, конечно, особенного, — продолжал Семен, покосившись на него. — Однако, только мы принялись ковыряться в этом вонючем мусоре, — а никому не хочется туфельки на шпильках, модельные ботинки марать, — начали, значит, ковыряться, кто как может и хочет, и вижу я, что нам и до утра труд свой, ниспосланный месткомом, не закончить. Вдруг слышу — где-то трактор урчит. Бросил я свою лопату, пошел на поиски и нашел. За соседним корпусом бульдозер работал. Говорю бульдозеристу: "Огреби нам мусор". — "А что мне за это будет?" — "Стакан спирту". Он как подхватится, чуть меня не сшиб и через двадцать минут весь мусор сгреб, выпил спирт, жует яблоко и спрашивает: "А еще ничего не надо сгребать? Я за полстакана согласен. Мне как раз надо в баню отправляться".

— Это называется умышленной дискредитацией общественного мероприятия в глазах общественности и спаиванием трудящегося человека за счет государства, — сказал сидящий на подоконнике сын Кузьмича Станислав, а попросту Стаська.

— Ого! — изумился Семей. — Здорово сказано. Ну-ка, повтори.

— Не выйдет, — Станислав развел руками. — Я уж и сам позабыл. Такое можно произнести только раз в жизни, экспромтом.

Отслужив действительную на Черноморском флоте, получив звание специалиста первого класса связи и радиотехнических средств, Станислав, однако, не пошел по этой специальности, а вернулся на "Серп" опять в подручные сталевара и теперь, закончив заочно Институт стали, работал бригадиром на той самой печи, возле которой чуть ли не всю свою трудовую жизнь простоял Кузьмич. Эта печь, следовательно, досталась Станиславу как бы по наследству, хотя такому подарку он был не особенно рад: мог бы получить печь и более совершенную, поновее отцовской: Однако в цеху так всем хотелось, чтобы он работал именно на том мартене, в котором варил сталь его отец, что отказываться было бы грешно и кощунственно. Тем более самому Петру Кузьмичу тоже очень хотелось передать вахту сыну, и теперь, встречаясь с ним, старик дотошно расспрашивал Стаську про все заводские дела и про то, как вела себя за последние смены печь, какой марки варят сейчас в ней сталь и за сколько часов удается сварить её.

Станислав по обыкновению отвечал:

— Да стоит, батя, стоит твои "Гужон", стоит, ничего ему не делается, и печь ведет себя нормально, так что не волнуйся, на "Гужоне" полный порядок.

— Жизнь есть жизнь, — продолжал меж тем беседу уже Сергей и, фыркнув, демонически усмехнулся. — Ни одна человеческая судьба не похожа на другую. У нас в доме живет интересная тетка, маляром в каком-то СМУ работает. Такая разбитная, веселая тетка, прямо страх даже при виде ее берет. Она ни разу замужем не побывала, у нее уже пять деточек, мальчиков и девочек…

— Говорят, наша сборная опять где-то там в Южной Америке проиграла, — перебил его Станислав. — Кто, братцы, читал?

— А ты "Футбол" выписывай, тогда будешь в курсе, — ответил Семен.

— Я "Советский спорт" выписываю.

— В твоем "Спорте" про футбол два раза в году печатают: на открытие и на закрытие.

— Не ври, ну не ври, — засмеялся Станислав. — Да и откуда тебе знать, что два раза в году?

— Так я оба издания регулярно читаю. Но ты не горюй, наши не проиграли, а выиграли, и не футболисты, а баскетболисты.

— А у нас здесь вот что недавно было, — заговорил Петр Кузьмич, легонько постукивая короткими сильными пальцами по деревянному подлокотнику низкого модного кресла, в котором он сидел возле такого же модного треугольного столика на трех ножках. Этот столик с двумя креслами подарил родителям на новоселье озорник Станислав, чтобы дед с бабой, как строго наказал он, непременно по вечерам пили тут коктейли и черный кофе по-турецки.

— Вот что недавно случилось, — говорил Петр Кузьмич. — Прислал мне с Урала, с Магнитки, сталевар Коробейкин телеграмму. Мы с ним много лет соревновались. Знаешь такого? — спросил он у сына.

— Знаю, — сказал Станислав.

— Прибежал с этой телеграммой паренек с почты, а нас с бабкой как назло дома не было.

— Куда же вы девались, интересно знать? — спросил Станислав.

— Бабка известно, по магазинам шастала…

— А ты?

— А я, дорогое чадо мое неразумное, в баню ездил. Отсюда до бани теперь километров пятнадцать, не меньше, понял? Это тебе не на Рогожской. Там, бывало, хоть в одну, хоть в другую, хоть в третью. Пять бань, и все под боком.

— Ну ладно. Ты, батя, о деле давай, не отвлекайся, — сказал Станислав.

— Это, если хочешь знать, как раз к делу и относится. Я тебе не балалайка, чтобы по каждому пустяку языком трепать, — Кузьмич намекал на невестку, жену Станислава, Шурочку, которую прозвал балалайкой за то, что она мгновенно встревала в любой разговор, высказывалась по всякому поводу, хотя иногда и не знала, о чем шла речь.

Сергей при этих словах по-ежиному фыркнул, кандидат наук громко заржал, а Станислав, добродушно улыбаясь, проговорил:

— Валяй, батя, валяй.

— Вот я и валяю по силе возможности. — Петр Кузьмич, лукаво прищурясь, оглядел по очереди собеседников, которых любил, гордился ими и при всяком случае, хвалясь своими ребятами, добавлял: "И все они у меня называются на Сы, вот какая штука".