От рассвета до полудня - [114]

— А ты не сходишь с ума?

— Погоди, не таращи свои библейские зенки, — сказал я. — Ты знаешь, что такое неудачник?

— Не знаю, — признался он.

— Где тебе знать. Тебе всегда везет, счастливчику.

А я словно заколдованный: куда ни повернусь, обязательно какая-нибудь неприятность со мною случится. Ведь не ты, а именно я заснул в самолете и начал ноги из него не вовремя высовывать.

Он засмеялся. Потом взял меня за рукав и сказал:

— Погляди, что это такое?

— В самом деле — что бы это могло быть?

Возле железнодорожной насыпи горел костер, а вокруг него сидели какие-то фигуры.

И мы подошли к этим загадочным фигурам, освещаемым в сумраке жарким и зыбким пламенем костра. Сидели мужчина, женщина и семеро ребятишек. Самый младший, лет шести, что ли, был в мужском пиджаке, на лацкане которого сиял орден "Мать-героиня". Мужчина был безмолвен. Женщина и ребятишки орали так, что было не понятно: не то они скандалят, не то веселятся.

— Здравствуйте, — сказал Гриня, присев на корточки возле костра.

Семейство не обратило на нас никакого внимания и продолжало галдеть. Мужчина равнодушно сказал:

— Здравствуй.

Над костром, в казане, только не таком огромном, как у чабанов, варились ягнята, и граждане, окружавшие костер, пререкаясь и перекликаясь на непонятном нам языке, завороженно глядели на варево. Женщина иногда помешивала в нем большой щербатой деревянной ложкой, чуть отворачивая от огня голову, небрежно повязанную цветастой шалью с длинными кистями.

— Позвольте узнать, — обратился Гриня к мужчине, — кто вы и откуда?

— Закурить будет? — спросил мужчина. Он был кудряв, горбонос, чернобород.

Я протянул ему портсигар. Сунув папиросу в рот, он ловко выхватил из костра красный уголек и, не слеша перекидывая его с большой рабочей ладони на ладонь, прикурил.

— Узнавай, если охота, — проговорил он, глубоко, с удовольствием затянувшись. — Мы цыгане. Вот, — он обвел рукой галдящих возле костра граждан. — Семья моя.

Это было удивительно: цыганская семья на забытом богом полустанке в полупустынной степи Чрта-Гуль. Каким шальным ветром занесло их сюда? Что им, лошадникам, делать тут, в овцеводческом совхозе?

Бородатый глава семьи, глядя в огонь, попыхивая папироской, не спеша поведал нам о своем житье-бытье. Он не лошадник, он медник. У него золотые руки искусного мастера и непоседливая цыганская душа. Его везде с радостью принимают на работу, но он нигде не может прожить больше двух-трех месяцев. Привычка к странствиям неугомонно влечет его на новые места. Здесь он тоже не усидел. Директор такой хороший человек, дай ему бог здоровья, хорошие деньги платил, квартиру дал, а поди ты! — потянуло цыгана на новые места. Теперь они поедут в Кашкадарью. Съедят последний раз совхозных барашков да и сядут на поезд.

— Поспела, — сказала мать-героиня, покопавшись ложкой в казане.

— Давайте с нами баранов есть, — сказал цыган.

— Большое спасибо. — Гриня поднялся и галантно раскланялся.

Цыган поднял на меня глаза:

— Дай еще папироску, добрый человек, не пожалей для путешественника. Цыган в дороге…

— Поиздержался? — спросил я, вытряхивая ему в ладонь половину портсигара.

— Что делать, — сказал он. — Дальняя дорога без конца лежит у цыгана.

Мы ушли от них в ночь и долго еще слушали, как они весело галдят, принявшись за баранину.

На крыльце стоял Даврон Юсупович. Он был в майке, галифе и тапочках на босу ногу.

— Куда вы пропали, товарищи корреспонденты? — озабоченно воскликнул он. — Вадим Михайлович просил передать вам его брошюру о нашем совхозе, возможно, она вам пригодится, там все описано, лучше не скажешь, я ее положил на стол. Какие у вас будут планы на завтра?

— Завтра мы уезжаем.

— Так скоро? — оживленно встрепенулся он.

— Когда будет поезд в Ташкент?

— Утром. Но я думал, вы еще погостите…

— Нет, спасибо. Мы все свое сделали.

Пока мы разговаривали, подошел поезд, постоял минуты полторы возле домика под тополями и укатил дальше, увозя в Кашкадарью шумное семейство цыган-путешественников.

А утром следующего дня уехали и мы с Гриней, распрощавшись с застенчиво и виновато улыбавшейся директоршей. Ни Даврона Юсуповича, ни Вадима Михаиловича, ни студентки Оленьки уже не было. Они о восходом солнца умчались в степь, к отарам.

Позднее, развалившись на вагонной полке, где можно, если захочется, великолепно всхрапнуть, не боясь, что вывалишься из вагона на каком-нибудь повороте, я предался размышлениям. Дело в том, что мне вдруг показалось, будто день, прожитый нами в племхозе, равен по меньшей мерс целой неделе, таким он был огромным от зари до потемок и столько всякого замечательного, любопытного парода вместилось в нем: и восторженно вдохновенный Вадим Михайлович в своих грубошерстных галифе, молескиновой куртке и легкомысленной кепочке скорее похожий на хозяйственника средней руки, чем на ученого; и легкий, изящный, туго затянутый широким армейским ремнем Даврон Юсупович, на первый взгляд смахивающий на лихого наездника, а не на директора огромного племхоза; и практикантка Оля с окровавленными руками; и чернобровые дикарки с сыроваренного завода, сплошь увешанные серьгами и браслетами; и, наконец, шумное семейство цыган — добровольных веселых скитальцев. И тут я стал вспоминать другие свои приключения, чуть не на каждом шагу подстерегавшие меня, убежденного репортера-неудачника: как мы ездили к Саттару Каюмову, а потом — к Тилле Туранову, а потом — к Замире Муталовой.