От прощания до встречи - [104]

— Стало быть, вернулись к старому. Это похвально. Старое не всегда плохое. — Она все еще поглядывала то на нашивки, то на погоны, и мысли ее были не здесь, а где-то в дальней дали, и даль эта волновала ее. — В нашей семье к морякам всегда относились с почтением. — Она вздохнула, ей не хотелось расставаться с той далью, но усилием воли она принудила себя. — Может быть, мне не ждать подполковника? Может быть, все решите вы?

— Сделаю все возможное.

Она пришла просить не за себя, а за двух русских парней. Несчастных ребят угнали в Германию совсем мальчишками. Это сейчас они вытянулись, а тогда им едва по тринадцати стукнуло. Мишу с матерью разлучили, возможно, она и жива еще, а у Алеши мать затравили собаками. Это ж надо дойти до такого изуверства. Колесили по Германии, попали во Францию. Алешу она подобрала прошлой осенью на дороге. Худющий был, одни глазенки торчали. Как было не приютить. А Мишу через месяц привел Алеша, и этого пришлось обихаживать, не помирать же им. Жили это время не то чтоб сытно, но с голоду не умерли. Одежонку им кроила да перекраивала из разного старья, не до моды было, конечно, но хоть на людей похожи. В газетах написано, что на родину отправляют военнопленных. Это дело святое, не оставлять же их на чужбине. А как быть с ребятами? Они же не пленные. Неделю-другую она бы еще смогла продержать их у себя, но не больше: истощились все ресурсы. Худо ей придется без ребят, подумать страшно. Привыкла, как к родным. Родные и есть — русские. Кормила, от немцев скрывала, языкам обучала — и русскому и французскому. Все часы и минуты были заполнены, не зря вроде бы и жила. Тоска ждет, пустота. Но раньше всего, наверное, надо думать о них, не о себе. Они, правда, тоже привязались к ней, почитают как мать родную. Да ведь русские — они и жить должны в России. Кто-кто, а она-то знает, как русскому человеку живется на чужбине. Женщине тяжко, а о мужчинах и говорить нечего.

Жичин этих ребят видел. Не знал, кто Миша и кто Алеша, но оба они ему приглянулись. Тихие, стеснительные, с открытыми лицами. И женщина оставляла самое выгодное впечатление. Первая встреча — и полное доверие. И как не верить: целый год от себя отрывала, каждый день на риск шла. Такой человек плохому не научит.

— Ребят мы отправим на родину при первой же оказии, — сказал Жичин. — Вы правы: русские должны жить в России. — Он удивился точному совпадению мыслей совершенно разных людей: мальчика Коли Кузьмичева и пожилой многоопытной женщины. — Через день-два мы можем поместить их в лагерь под Парижем. Жизнь там не сладкая, но мы выделили им деньги, будет получше.

— Может быть, им пожить пока у меня? — спросила она растерянно. — Трудно им там будет.

— Можно и так, — согласился Жичин. — Можем и деньги вам выделить.

— Нет, нет, пока не надо. Как-нибудь перебьемся.

— А зачем? Вы и так истратились. За этих ребят вам большое спасибо, от всей русской земли поклон низкий. Я даже не знаю, как благодарить вас.

— Что вы, что вы! Благодарить меня не надо. У меня брат родной в Красной Армии служит. Игнатьев. Может, слыхали?

— Генерал-лейтенант? — изумился Жичин.

— Нынешнего чина я не знаю. Алексей Алексеевич Игнатьев. Он до революции был здесь русским военным атташе.

— Он самый! Да я же слушал его перед отъездом. Вопросы задавал. Он у нас в клубе беседу проводил с молодыми офицерами. Ре-едкая была беседа — об офицерской этике. Столько интересного порассказал, полезного. Он любит наш клуб, частенько там бывает. Это на Пушечной, рядом с «Савоем». И мы все от него в восторге. В нашем представлении он образец русского офицера. Честность, благородство, широта мышления. И вид у него генеральский — высокий, величественный.

— Я вижу, вы влюблены в него, мне это радостно.

— Не я один, все молодые офицеры. Он написал книгу «Пятьдесят лет в строю». Все зачитываются, невозможно достать.

— О книге я слыхала, но не видела. Здесь ее нет.

— Я вам пришлю. Как вернусь в Лондон, так и пришлю. Возьму в посольской библиотеке, там она есть.

— Из библиотеки, наверное, нельзя, вдруг почта затеряет.

— Пришлю, пришлю. На худой конец из Москвы выпишем.

— Буду вам признательна. Мне, конечно, очень хочется прочесть его книгу. Как прочту, сразу же верну. — Она вдруг умолкла, забеспокоилась. Жичин подумал, что причиной тому ее ребята, но ошибся. — Вы, я вижу, человек добрый, деликатный. — Она встала. — Мне пора освободить кресло другому, там люди ждут, а вы даже не намекнете. Надеюсь, мы еще увидимся. Буду рада, если заглянете ко мне.

Жичин так увлекся беседой, что не спросил даже имени Игнатьевой. Вспомнил об этом, когда ушла.

А едва она вышла, хлынул на Жичина поток людских судеб, со слезами пережитого горя и счастливой надеждой на скорое возвращение домой. Один за другим представали перед ним молодые и пожилые, в одиночку и группами. Не успевал он принять в сердце одну судьбу, как торопилась занять там свое место другая, не менее достойная. Для того чтобы они вошли и закрепились там, нужно было время, а времени, даже самого минимального, не было, и Жичин с ужасом почувствовал, что начинает привыкать к этим искореженным судьбам. Одно в этом тягостном ощущении утешало его: все или почти все, едва узнав о реальной возможности вновь обрести дом и нормальную человеческую жизнь, извлекали из тайников души упрятанные мечты и строили планы один заманчивее другого. Не истребили немцы, не могли истребить в человеке человеческого, как ни старались.