От Монмартра до Латинского квартала - [11]
Я столкнулся с Варно впервые у одной из его подружек, которую звали мадмуазель Papa и которая имела такую крошечную ножку, что она умещалась в пивной кружке. Мы с любезным Андрэ Варно в ту пору так удивительно походили друг на друга, что, пока он отбывал военную службу, Papa не расставалась со мной, находя, что я даю ей полную иллюзию, и уверяя, что она серьезно ко мне привязалась. Мое сходство с «папашей Дэдэ» помогало соблюдать все требования благопристойности до тех пор, пока Варно не возвратился на Монмартр и Papa, представив нас друг другу, положила начало нашей крепкой дружбе.
Блаженные времена, праздные, безмятежные дни и вечера, когда мы сходились все у милейшего Фреда! И когда
Мы переносили эти горести легко, бодро, не заботясь о завтрашнем дне, не тревожась ни о чем, потому что каждый из нас, кого судьба выдвигала, всегда откликался на призыв и не забывал товарищей. Были там: Асселен, Жирье, Марио Менье, Альфред Ломбар, Варно, Брезиль, Доржелес, Мак-Орлан, Газанион, Макс Жакоб, Маноло, Пренсэ, Дюрио, Шас Лаборд, Утрильо, Кутэ, Пикассо, Вайан, Оллен, Лавессьер, Мария Лоренсен, Фальке, Жюльен Калле, Марку, Дараньес, Пишо, Жан Пеллерен, Баннеро…
Мы хотели только жить — и больше ничего. Наиболее бедные ютились у товарищей и платили им песнями. Мы не расставались друг с другом. Мы всегда были в полном составе; и это воспоминание о тех, кто никогда больше не вернется, не сядет за длинный стол в «Кролике», внушило мне следующие стихи, в которых витают дорогие их тени:
Всего больнее — утрата Жана Пеллерен, которого я когда-то привел на Монмартр и который был вернейшим и нежнейшим из друзей. Я как сейчас вижу его темную фетровую шляпу, продолговатое лицо, искренний и горячий взгляд. Жана любили все. Он пришел в нашу компанию последним, и его стихи, поражавшие нас своей музыкальностью, вызывали к нему уважение и расположение. Мы твердили эти стихи часто, когда его не бывало с нами, как твердим их и сейчас. Увы, с той разницей, что тогда отсутствие Жана Пеллерена среди нас длилось ночь или две, а теперь — мы знаем, что не увидим его больше никогда во все те дни и ночи, которые нам еще остается прожить.
VI
Да позволено мне будет теперь поговорить об одном странном субъекте, которого встречали у Фредэ и которого я подозреваю в том, что он из чистейшего коварства способствовал зарождению приключенческого романа, такого, какие писал потом и Мак-Орлан. Это был человек хладнокровный и вежливый, знакомый Асселена; занимался он живописью. Его считали капитаном дальнего плавания. Он появлялся в «Кролике» через неопределенные промежутки времени и, притворяясь, будто объехал за это время весь свет, принимался тотчас же охлаждать наш энтузиазм.
— На Таити, — утверждал он, когда кто-либо из нас восторгался Гогеном, — постоянно идет дождь. Женщины одеваются в клеенку.
Мы не смели спорить с ним. Он делал свои заявления таким убежденным тоном, что мы в конце концов начинали ему верить. Видно было, что он знает, что говорит. Ведь он там был! И когда Макс Жакоб, чтобы его обескуражить, замечал: «В Швейцарии на каждой горной вершине поставлен будильник», — он отвечал спокойно и вежливо:
— Возможно, возможно.
— А в Голландии, — вмешивался Мак-Орлан, — знаете, до чего доходит опрятность? В некоторых городах, уверяю вас, нередко можно увидеть выходящих из каждой кофейни курильщиков, отправляющихся за город выколотить свою трубку, чтобы не пачкать улиц.
— Возможно. Отчего бы и нет?
Это «отчего бы и нет?» нас положительно ошеломляло: столько было в нем флегмы, несносного равнодушия, таким тоном превосходства оно произносилось.
Но, в самом деле, отчего нет? Этот человек был прав. С той минуты, как оказывались мифом прелестные, похожие на цветы, таитянские девушки Гогена, — все становилось возможным. Достаточно было соблюдать известные границы, а в этих границах дать волю фантазии. Кабачок отца Фредэ, с его низким потолком и постоянным гулом, опьянявшим нас порою не хуже вина, в те часы, когда уже начинаешь пошатываться и болтать вздор, преображался в пьяный корабль, на котором мы неслись без руля и компаса. Иногда иллюзия была полная. И весь экипаж пел:
Да, ветер действительно крепчал! Но веселая компания, взгромоздясь на столы, не страшилась никакой бури. Напротив! Они отлично держались, и никакие невзгоды и тяжелые времена не сломили их.
Не открыл ли Жорж Делав чуть ли не у самых дверей «Кролика», на маленьком Сен-Венсенском кладбище, могилу адмирала Бугенвилля? Меланхолическая страница, которую он посвятил этой могиле, нас окончательно убедила в ее подлинности. А когда художник Жирье зафрахтовывал для нас на ближайшем углу с полдюжины фиакров, чтобы произвести высадку в разные злачные места Парижа, мы все готовы были поклясться, что корабль наш кинул якорь в порту и что мы получили позволение сойти на берег.
