От меня до тебя — два шага и целая жизнь - [2]

— Севка! — заорал выпавший из машины мужичонка с чемоданчиком, — Севка! Сукин кот!

— Жорка? Ты? Жорик? — Севка очухался и обнял мужичка. Тот пришелся Севке до подмышек, но это не умалило радости встречи.- Вот, — Севка постучал по Жорику, — вот! Приехал тот, кто нас спасет и мы начнем новую жизнь!

— А на охоту? спросил Толик Грибанов, вислоусый блондин с рыбьими глазками, — а то мы вчера весь аресенал расхреначили, — и посмотрел на стену сарая. Та была — просто в дуршлаг.

— Со мной, пионеры! — провозгласил Жора, и открыл багажник. Пока мужики без примет таскали в избу коробки, Жора ходил по двору как лошадь, которую случайно растреножили, и осматривал окрестность. Ба! — заорал он неожиданным басом, — БАНЯ! Севка! Черт! Баня! Ты же знаешь, кто спец по бане? Кто второй Сандунов? Кто?

— Жора, — Сева ткнул в Жору шишкой, — мальчики! Жора — это спец. Это супермен. Это банный кошмар. Это повелитель веников и укротитель мочалок. Что он делает в парной — не мне — вам. Как он поддает! Он топит по своему рецепту и молчит о нем. Его веники возят в США спецрейсом, и наши эмигранты на Брайтон-Бич, сделавшие себе баню в бывшем салуне, рыдают и возвращают Родине деньги, затаренные в офшорах. Его травы — это Шанель. Поддал — и поплыл. Жора, таки иди уже и начни процесс!

Жора, переодевшись в халат, надел нитяные белые перчатки, взял по чемоданчику в каждую руку, осведомился насчет колодца и дров — и убыл.

— Эй, мужик! просипел кто-то, — ты русскую-то топишь? Жора цыкнул зубом, не оборачиваясь.

Через час, когда компашка приканчивала третью финскую под сервелат, зашел багровый Жора.

— Тяги блин, нет, — он выпил минералки и ушел.

Через два часа, когда про Жору забыли вспомнить, он материализовался. Вид его был страшен. Багровое лицо пересекали черные, дымные следы.

— Ни хера тяги нет, — сказал Жора, — какой м …к эту печку делал? Уроды…

Через час наступил вечер и началась пурга. Мужики, выйдя покурить, смотрели на луну. Удивившись новой машине на дворе, переглянулись.

— А это чья? спросил Севка.

— А фиг его знает? ответил Толик, тут народа полно.

— А давай баню замутим? — сказал Мишка.

— А легко, — отозвались мужики и цепочкой, как тараканы, повлеклись к бане. В черном дыму, покрытый копотью, махал веником Жорик, отчаянно матерясь.

— Якутский шаман! — заорал Толик, — ты куда дрова ложил? Козлина! Туда воду льют на поддать! Топка внизу, твою козу…

Когда баню проветрили, выяснилось, что экстра-классный спец… топил печку-каменку, засовывая дрова не в топку, а на камни…

— Да… сказали мужики, — это все равно что бензин в аккумулятор лить… и вынесли Жору на снег.

Сретенка

Как только вывесили списки поступивших, курс театрального училища сразу разделился на «москвичей» и «общагу». Москвичам было сытно, общаге — весело. «Столица» в гости особо не звала, так, на дни рожденья, пожалуй, да и то — приглашали с оглядкой. А в общагу все валили — без приглашения. Здание старое было, даже как бы снесенное. Плита в коридоре, да ледяная вода из-под крана — зато в самом центре. Герка был из Харькова, делил с двумя, с актерского, ребятами, комнатенку — жили дружно, джинсы носили в очередь, таскали посуду из столовок, и делали зарубки на притолоке, как пачку соли купят — сколько, мол, пудов съедим вместе? Герка учился на художника, ему пространство нужно было — этюдник, краски-кисточки, чертежи непонятные на снежных ватманских листах — а актерам — что? книжки можно и в библиотеке читать. Приспособились. Они читали, а он макет строил. Домики, стульчики, столики. Смешно. Пили часто, гости в общаге жили месяцами, становясь хозяевами. Девушки приходили. Москвички. Особые такие. Эффектные, дерзкие, матом могли — запросто. Если разговор — то Дом кино, Домжур, Колокольчик. Если премьеры — Таганка, Ленком, Юго-Западная. Выставки — квартирники. Общага обтесывалась, впитывала, взрослела. Говорок уже московский, «акали», слога тянули, ко второму курсу уже одевались — не отличишь. А Герка все с этюдником — Москву запечатлевал. Папки с эскизами пухли — по комнате не пройдешь. И зачастила к ним, а точнее, к Герке — Мариночка с актерского. Так, не то, чтобы Лиз Тейлор, но тоже — ничего. Тоненькая, вертлявая, свой парень — и выпить могла, и под гитару могла, и стихи писала, и спала, с кем хотела. А что ей? У нее квартира в Москве, папа-мама, бабушка-дедушка. И стала она Геркой вертеть во все стороны, то приблизит, то пошлет, то плюнет, то поцелует. Тот извелся весь, изревновался, даже подрался из-за нее, из-за Мариночки. А летом и случилось. Разъехались все, а она его к себе, на Сретенку, пригласила. Просто так. И пили они Шампанское, и шли босыми под июньским дождем, вслед за ручьями, бежавшими к Трубной. В августе Герка уехал в Харьков, а Марина поняла, что «залетела». Вот, думала, Герка обрадуется, все ж-таки — москвичка. А Герка и не обрадовался. Ты мне, сказал, будешь со своим ребенком мешать. А я, сказал, большим художником буду. Так что — мне этот ребенок ни к чему, и прописка твоя — ни к чему. Проплакала Маринка, нашла врача, и не стало их с Геркой, общего ребенка. А Герка пить начал, институт бросил, так, перебивался где, непонятно, и в Харьков тоже не вернулся. Маринка замуж потом вышла, а детей так и не было. Квартиру продала, когда родители разошлись, а бабушка с дедушкой умерли. Иногда она приходит на Сретенку. Летом. Если дождь. И ходит вот так — вниз, к Трубной, поддевая босой ногой пустую пивную банку.