От косяка до штанги - [13]

Ближе к отъезду мы стали запасаться в столовой пустыми коробками из-под геркулеса для того, чтобы использовать их в качестве тары. Трава сохла в укромном месте. Каждый планировал увезти пачек по десять. Надеялись на то, что на вокзале никто шмонать не станет, поскольку погрузка стройотряда в вагон – это психдом. Все шло в нужном темпе. Рассматривались даже варианты запихивания коробок с «овсяными хлопьями» в ящики с помидорами, так, чтобы их не было видно.

Активней воровались арбузы с бахчи. Дети ходили ночью охотиться на зеленых полосатых колобков с розовой мякотью вместо мозгов (у колобка есть мозг?), обернувшись поясами. Это были тренировочные штаны, которые использовались как мешки. Штанины снизу завязывались. В каждую штанину влезало по два больших арбуза – итого четыре. Перекинув получившиеся ноги через плечи, компания людей, которых непременно осудили бы Тимур и его команда, удалялась в сторону лагеря. Здесь мы кормили арбузами девиц, а они кормили нас икрой, которой их снабжали сексуально озабоченные браконьеры. Икра в чистом виде Павлику не шибко понравилась. Может, сработал эффект горожанина, который, приехав в деревню, попробовал парного молока, и чуть не исторг его обратно, настолько он привык к пастеризованным продуктам в упаковках Tetra pak.

Уезжал я с багажом эмоций: потеря девственности, южный загар, прощальный костер, в котором директор лагеря сжег сто пятьдесят коробок из-под геркулеса. Это был неожиданный удар. Засушенная трава, преодолев Россию с юга на север, приобретала приятную для подростка ценность, которую можно было выразить в конкретном денежном эквиваленте. Но мечты обогатиться за счет астраханской флоры улетели вместе с ароматом, который она источала, сгорая под пристальным наблюдением директора и нашими грустными взорами. Запах разлагающейся конопли заползал в ноздри, выдавливая из глаз слезы обиды. В конце концов, на сбор и переработку этого урожая было потрачено достаточно сил и нервов. Пришлось отправляться с грузом помидоров и баклажанов на радость родителей. Мечты о сбыте марихуаны затаились еще на год.

Отрезок седьмой

Воробьи – двукрылые хироманты, изучающие ладонь города, пронизанную линией судьбы по имени Невский проспект. Они медленно падают на мостовые, мягко втыкаясь в асфальт, как ложка в пудинг. Улица утыкана саженцами, у которых вместо ветвей дрыгающие лапки. Рядом идет прыщавый подросток, выдергивает птиц за хвосты, и ест их, словно морковки.

– Не желаешь? – предлагает он мне сочащуюся красным соком тушку.

Я перехожу на другую сторону. Между домов расщелина, в ней виднеется Обводный канал, в котором плавают рыбы. Почему-то вместо чешуи у них перья. Плюшевые головы селедок валяются вдоль набережной, с одной из них играется жирный кот.

– Не желаешь? – предлагает он мне обглоданную рыбью кость, похожую на схематическое изображение елки, которое можно встретить на некоторых топографических картах и рекламах новогодних базаров.

В кафе на столе горстка зубов, сломанный фотоаппарат, коробка с шурупами, плакат с изображением группы Cure. Прямо на лице замакияженного Роберта Смита тарелка с пивом. Клеенка покрыта толстым слоем сала, в нем утоплены жвачки и окурки, будто мамонты во льду.

Я сажусь на стул и уже не могу сдвинуться с места. Тело как будто разобрано по частям. Я – начинка киндер-сюрприза, несколько звеньев от Lego. Рука не принадлежит плечу, она сама по себе. Совершенно не важно, в каком состоянии находятся глаза, в открытом или закрытом. Это космос, где живут кислородные шарики. Ими можно питаться вечно, пока они не закончатся.

На борту самолета голые стюардессы. Кресло, в котором я сижу, зубоврачебное. Одна из стюардесс наклоняется ко мне, шлепнув по щеке своей грудью. В руке у нее теннисный мячик, который она настырно пытается пропихнуть мне в рот между крепко стиснутыми зубами.

– Не желаешь? – в недоумении спрашивает она, после чего садится на меня верхом, и изо рта у нее вываливается длинный, как ремень, язык.

В иллюминаторе трясется крыло, и я опасаюсь, как бы оно не отвалилось. Вспоминается чаша Ереванского аэропорта, откуда мы вылетали, пелена облаков, запах апельсинов в салоне. Этим рейсом меня доставят в черную дыру Веселого поселка, где придется тщательно вспомнить все этапы трипа, чтобы рассказать о них приятелям. Участившееся биение сердца, легкая испарина подмышками, разговор в соседнем купе и шлагбаум в конце тоннеля. Взлетная полоса перерезана рельсами, самолет должен сесть строго на рельсы, строго на рельсы, строго на пластмассовые рельсы, уложенные на пенопластовые шпалы, чтобы не произошло катастрофы. Чтобы все выжили, чтобы все насладились постполетной радостью человека, покинувшего зубоврачебное кресло, обитое жестким брезентом. Сознание восстанавливает привычные для обыденности картины. Я возвращаюсь. На полу обертки циклодола. В зеркале маячит тип с бледным лицом. Он смотрит на меня, а я на него. Пустота.

Отрезок восьмой

«Когда тебе 18 лет, ты куришь анашу, пьешь пиво, тренькаешь на гитаре и тебе говорят: «Ну сделай выбор в жизни», ты так, в легком ахуе, поступаешь в первый попавшийся институт, только чтобы в армию не идти. Пакет анаши стоил три рубля, а бутылка водки – десять. И вот думай, чем тебе заняться»