От Кибирова до Пушкина - [87]

И девятнадцатая шествует весна…

Очнувшись от блистательного сна,

Пыталась возродить его восторг из пепла,

Но небо солнечное для меня ослепло

Сквозь искры алые обмерзшего окна.

И ширились лучи от волокна

Дрожащего, испуганного света…

Кто знает, что дороже нам, чем это,

Когда душа усталости полна.

(7 февраля 1922)

Или:

Какая радость молча жить,

По целым дням — ни с кем ни слова!

Уединенно и сурово

Распутывать сомнений нить,

Нести восторг своих цепей,

Их тяжестью не поделиться.

Усталые мелькают лица,

Ты ж пламя неба жадно пей!

Какое счастье, что ты там,

В водовороте не измучен

(Как знать мне, весел или скучен?),

Тоскуешь по моим цветам.

Как хорошо, что я так жду,

И, словно в первое свиданье,

Я в ужасе от опозданья,

Увидев за окном звезду.

(11 февраля 1922)

И не о ресницах ли самого Мандельштама (до Вистендаля еще чуть ли не десятилетие!), часом, вот эти строчки? —

Стройнее и ближе, зарей осиянный,

Чуть видимый оку, приблизившись плавно,

Встаешь успокоен, счастливый и сонный,

Глядишь сквозь ресницы с влюбленностью фавна.

(21 декабря 1921)

Стихов, написанных в 1925–1930 годах, нет, или они не сохранились. Да и за 1931–1932 годы осталось всего три или четыре стихотворения.

И это, отметим, уже совсем другие стихи — без угловатости и подражательности. В них есть и свобода, и, в общем-то, легкое мастерство.

Я не сказала, что люблю,

И не подумала об этом,

Но вот каким-то теплым светом

Ты переполнил жизнь мою.

Опять могу писать стихи,

Не помня ни о чьих объятьях;

Заботиться о новых платьях.

И покупать себе духи.

И вот, опять помолодев,

И лет пяток на время скинув,

Я с птичьей гордостью в воде

Свою оглядываю спину.

И с тусклой лживостью зеркал

Лицо как будто примирила.

Все оттого, что ты ласкал

Меня, нерадостный, но милый.

(Май 1931)

В последнем же стихотворении — еще и прямые указания на причины трагедии, толкнувшей Ольгу Ваксель на самоубийство[791].

8

Пора уже вернуться к Ресничкам-Вторым, к Христиану Вистендалю. Вот описания их первых встреч:

Было довольно скучно. Музыканты играли все те же, тысячу раз слышанные вещи, «Рамону» и др. Все те же надоевшие лица завсегдатаев «Европейской», смешные пары, танцующие с ужимками, словом, пора было уходить. Вдруг Николай обнаружил на той стороне зала нечто примечательное. «Посмотрите на этого молодого еврея, какие у него замечательные ресницы!» Я возразила: «Не только ресницы». И вечер сразу наполнился большим содержанием.

Спустя некоторое время Лютик и Реснички оказались вдвоем:

…Я сообщила ему, что влюблена в него, как девчонка. В первый раз в жизни он слышал подобное признание, и не знал, как на него реагировать. Он никак не мог принять этого всерьез, но все же хотел выслушать все, что я могу ему сказать. <…> Он был очень серьезен и внимателен. <…> Я вложила всю горячность своего увлечения в ласки, которыми осыпала его, и он сам был теперь ближе, нежнее и человечнее. Это было потрясающее счастье, после которого можно было умереть без сожаления или пережить долгую и скучную жизнь, согреваясь одним воспоминанием о нем. Я спала урывками, просыпаясь с блаженной улыбкой; видела его во сне, как будто мы не расставались.

Еще позднее;

Около этого времени, встретив Х[ристиана], я согласилась снова встречаться с ним. Я чувствовала себя в силах быть ровной, спокойной, не доставлять ему неприятностей своей экспансивностью, которая его пугала.

Итак, на совершенно новых началах мы виделись снова. Теперь эти встречи в тихом шведском Консульстве были моим отдыхом, моей радостью. Ради них я готова была на все. <…> Сначала мне казалось, что Х[ристиан] так же сух и холоден, как раньше, но постепенно от раза до раза он стал проявлять ко мне настоящую нежность и внимание совершенно другого порядка, более человечного. Я была счастлива, как только это мыслимо…

Воспоминания О. Ваксель заканчиваются описанием разгоревшейся страсти:

…Когда я обнимала его, — это был действительно трепет живого сердца. Он говорил мне, что ожил, что он снова хочет жить и любить меня и работать, сделать что-нибудь для своей маленькой Норвегии. Я была горда и счастлива.

Бывали минуты, когда мне казалось, что возвращается пора безумия, что я снова слишком начинаю увлекаться, что я мучаю моего друга своей чрезмерной страстностью. Но я вовремя брала себя в руки, только сжимала зубы до скрипа, чтобы не проявить как-нибудь своих бурных настроений. Иногда во сне мне казалось, что я громко произношу его имя. Я просыпалась, обнимая подушку.

Все это было написано весной 1932 года — частично самой Ваксель, но большей частью — под ее диктовку — ее третьим мужем, норвежским дипломатом Христианом Иргенс-Вистендалем. Правда, в диктовку веришь все-таки с некоторым трудом, настолько стилистически хорошо — как бы на родном языке и на едином дыхании — все написано[792].

Воспоминания обрываются на событиях весны 1932 года, когда жить Ольге оставалось всего полгода. В эти полгода уместилось не так уж мало: поездка в Крым и на Кавказ с Христианом; лето с сыном в Мурманске и подготовка сына к поступлению в школу; в начале сентября — когда было получено официальное разрешение на брак с Вистендалем — поездка в Москву для регистрации брака и получения зарубежной визы; и, последнее, приезд в Ленинград для оформления доверенностей, прощания с сыном и матерью, на чье попечение она оставляла Асика.