От Кибирова до Пушкина - [205]

Как бы то ни было, к середине 1950-х годов все упоминания о Пастернаке в западной прессе свидетельствовали о неоспоримости и прочности его международной репутации как лучшего поэта современности, и, несмотря на то что такая концепция отражения в советской печати не получала, у членов Нобелевского комитета не могло быть сомнения в том, что это — законная и сопоставимая с лучшими кандидатурами фигура. Старую оговорку Карлгрена о трудности понимания пастернаковских стихов перевешивало растущее число их переводов и множившиеся отзывы квалифицированных знатоков в разных странах. Когда Мартинсон выдвинул Пастернака, одно из препятствий к рассмотрению кандидатуры — недостаточная известность — отпало. Новыми публикациями стихов снимались предположения о снижении продуктивности номинанта (тогда как длительное творческое молчание ставилось в упрек Шолохову). Знаменательно поэтому, что в 1957 году предложение о Пастернаке без препятствий прошло конкурс, в котором рассматривались 49 кандидатур, и вышло в финал. В конечном счете выбор был сделан в пользу Камю, а Эстерлинг, резюмируя дебаты в Комитете и заявив, что пока ни Карен Бликсен[1373], ни Борис Пастернак «не имеют перспектив обсуждаться на переднем плане», дал о Пастернаке следующее заключение:

Что касается Бориса Пастернака, то он сделал, несомненно, оригинальный вклад, оплодотворивший русское лирическое творчество. В частности, он выработал современный метафорический язык, поставивший его в один ряд с экспериментаторами-новаторами Западной Европы и Америки. Даже если Пастернак в целом слегка менее труден для восприятия, чем Jiménez, он все же не принадлежит к поэтам, которые могут рассчитывать на народный отклик, и избрание его сразу после Jiménez, наверное, было бы воспринято мировой общественностью как слишком односторонний подход. Было бы также, разумеется, желательно, чтобы кандидатуру выдвинули на родине писателя.[1374]

Таким образом, характеристика Пастернака у жюри включала две оговорки: первая указывала на неуместность избрания два раза подряд «герметических» поэтов. Вторая учитывала щекотливость положения, при котором нобелевская награда «поэта для поэтов» опиралась бы лишь на заключения иностранных знатоков и поклонников. Пастернак оценивался преимущественно или даже исключительно как поэт, а не как прозаик.

На фоне полной приостановки рассмотрения пастернаковской кандидатуры после 1950 года и отсутствия «внешних» его номинаций на 31 января 1957 года впечатляющими выглядят рекомендации, посланные в Комитет зимой 1958 года. Приводим их в порядке поступления их в Стокгольм[1375].

1

Columbia University
in the City of New York
New York 27, N.Y.
Department of Slavic Languages
January 14, 1958
Mr. Uno Willers
The Nobel Committee of the Swedish Academy:
Börshuset
Stockholm C, Sweden

AIR MAIL

Dear Mr. Willers:

I have your invitation to nominate a candidate for the Nobel Prize in Literature for the year 1958.

I would like to propose as a candidate the greatest living Russian poet, Boris Leonidovich Pasternak (born 1890).

Pasternak began his long literary career with a volume of poetry in 1913, Bliznets v oblake (A Twin in a Cloud). There then followed a series of volumes of verse: Poverkh barryerov (Over the Barriers, 1917), Sestra moya zhizn’ (My Sister Life, 1922), Temy i variatsii (Themes and Variations, 1923); two long narrative poems, Spektorsky, 1926, and 1905 god (The Year 1905, 1927); and subsequent collections of verse: Vtoroye rozhdenie (The Second Birth, 1932), Na rannikh poezdakh (On Early Trains, 1943) and Zemnoy prostor (The Terrestrial Expanse, 1945). He has also published several small volumes of prose — short stories and autobiographical writing: Okhrannaya gramota (The Safe Conduct, 1931) and Vozdushnye puti (Aerial Ways, 1933). Of late years he has been devoting himself mostly to poetic translations, among which are his brilliant translations of Shakespeare’s plays: Hamlet, Othello, and Romeo and Juliet.

Pasternak came from a highly cultured family — his father was a celebrated painter — and he was educated at the University of Moscow and at Marburg, Germany. In poetry he began as a Futurist but quickly developed his own individual style. It is a fresh, innovating, difficult style, notable for its extraordinary imagery, elliptical language and associative method. Feeling and thought are wonderfully blended in his verse which reveals a passionately intense bur always personal vision of life. His prose likewise is highly poetic, perhaps the most brilliant prose to emerge in Soviet literature, and in fiction, as in his long short story, Detstvo Luvers (The Childhood of Luvers), he displays uncanny powers of psychological analysis.

One can best charaterize Pasternak’s literary flavor by describing him as the «T. S. Eliot of the Soviet Union». When a purely objective history of Soviet Russian literature can be written, I have no doubt that Pasternak will take his place among the greatest poets Russia has produced, a place beside Pushkin, Lermontov, and Tyutchev.

Among serious students and critics of literature in the West, especially in England, Pasternak’s greatness is slowly coming to be recognized. Chancellor Bowra of Oxford University, a student of Russian literature, is one of these, and he has translated a fair amount of Pasternak’s difficult verse. A volume of his verse and prose in English has appeared in England and America, and a number of critical articles about him have also been published in these two countries. It has also been reported to me that Harvard University seriously contemplated inviting him to offer its distinguished Norton Lectures a year ago, a position that T. S. Eliot, among other great artists, has held.