От Кибирова до Пушкина - [148]

Рассмотрим с этой точки зрения альманах альманахов «Гриф». Попробуем найти некоторый общий смысловой знаменатель, который явно ощущается во многих опубликованных в нем произведениях, во всяком случае в наиболее значительных, несмотря на очевидные контрасты тематики, эмоциональной трактовки и стиля. Тогдашняя критика часто указывала на то, что таким общим знаменателем является мотив угасания, мотив тусклого, мотив грусти. Действительно, эти мотивы встречаются в стихах Иннокентия Анненского, А. Диесперова, В. Линденбаума, Ф. Сологуба, В. Ходасевича, опубликованных в альманахе. Однако в альманахе альманахов «Гриф» довольно много произведений, на первый взгляд, совершенно иного семантического плана: разного рода стилизации под другие исторические эпохи, особенно под начало русского XIX века (рассказ Ауслендера, водевиль Бориса Садовского и драматический отрывок Алексея Толстого); сочинения, навеянные разными культурами (стихи А. Белого, Л. Вилькиной, стихи и рассказ А. Кондратьева, стихи И. Новикова, Н. Пояркова). Общее смысловое начало, которое мы видим во всех произведениях этого альманаха, есть настойчивая работа по созданию особого мира духовной, интеллектуальной и эмоционально-психологической культуры, который мог бы равноправным образом существовать рядом с миром бытовой, исторической повседневности, окружавшей создателей альманаха. Создаваемый мир культуры намеренно отличается от мира повседневности своей особой насыщенностью, концентрацией элементов, их взаимным соотношением, но при всем этом он касается мира повседневности, задевает, трогает его. В результате получается, что творцы альманаха расширяют границы мира культуры. Они видят, воспринимают и воссоздают то, что не видно, не воспринимается людьми повседневности, зачастую для этих последних просто не существует.

Возьмем в качестве примера два стилистически и эмоционально противоположных произведения: первое по порядку стихотворение, напечатанное в альманахе, — «Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали…» И. Ф. Анненского и рассказ С. Ауслендера «Первая любовь барона фон-Кириллова». Вот стихотворение Анненского:

Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали,

Чтоб он завял в моем сверкающем бокале.

Сыпучей черноты меж розовых червей,

Откуда вырван он… что может быть мертвей?

И нежных глаз моих миражною мечтою

Неужто я пятна багрового не стою,

Пятна, горящего в пустыне голубой,

Чтоб каждый чувствовал себя одним собой?

Увы, и та мечта, которая соткала

Томление цветка с сверканием бокала,

Погибнет вместе с ним, припав к его стеблю,

Уж я забыл ее — другую я люблю…

Кому-то новое готовлю и страданье,

Когда не все мечты лишь скука выжиданья.

Мир, возникающий в этом стихотворении, — это прежде всего мир поэтический, литературный, вырастающий из пушкинского «Цветка» («Цветок засохший, безуханный…») и бодлеровских «Цветов зла» с их александрийской стопой, прилежно воспроизводимой Анненским, и гипнотическим мотивом переплетения прекрасного и безобразного, когда одно переливается в другое, и мертвого, вырастающего из живого, и наоборот. Особый вклад Анненского в этот поэтический мир состоит в том, что он заменяет резкость и нарочитость смысловых переходов Бодлера почти змеиным, медленным и постоянно меняющим смысловое направление извивом синтаксиса и смысла. Каждый образ, иногда даже отдельное слово, отдельные слоги несут контрастное слитное значение, и, начав с одного полюса, смысл перетекает в свою противоположность. «Нет, мне не жаль…» — утверждает первая строка стихотворения, но эмоция здесь иная, противоположная: конечно, жаль, и безмерно жаль, поскольку образ цветка в бокале настолько ярок, почти болезненно сверкающ, что он должен пребывать вечно. Впрочем, цветок этот, которого так жаль, вовсе не погибает, хотя и обречен на смерть: его прекрасный облик, как эхо, откликается и в образе «розовых червей», и в багровом мираже на фоне «голубой пустыни», которая, конечно, вызывает к жизни «голубой цветок» Новалиса и Гейне. Да и как можно забыть мечту, когда так много смыслового пространства-времени уже затрачено на нее? Все длится, все подвергается пристальнейшему эмоционально-пластическому запечатлению. Разумеется, даже если этот образ, как иногда у Анненского, коренится в некой повседневности, повседневность как таковая отделяется от окружающего ее бытового контекста и вводится в мир культуры и поэзии, мир в высшей степени усложненный и умудренный, — и от нее остается лишь «скука выжиданья», которая, впрочем, и сама есть лишь отблеск бодлеровского ennui.

Таким образом, поэт путем соположения реалий, образов и чувств (которые в повседневности либо вообще не имеют места, либо соположение которых невозможно или требует неимоверной изощренности и изобретательности) творит особый мир, который соприкасается с этой повседневностью лишь тем, что использует те же имена явлений. В нашем конкретном случае этот мир является частью более широкого явления, о котором мы говорим, — символистского воображения.

Рассказ Сергея Ауслендера «Первая любовь барона фон-Кирилова» на первый взгляд решительно непохож на стихотворение И. Ф. Анненского. Это — жеманная, стилизованная история о юном дворянском сыне, который был «вполне здоров, лицом румян, но любил слишком уединение и в тихой меланхолии целыми часами обретался, несмотря на свои шестнадцать лет чуждался всяких увеселений, был тих и застенчив»