От Калигари до Гитлера. Психологическая история немецкого кино - [85]

Выйдя на экран в 1931 году, этот фильм фирмы "Неро" встретил повсеместно восторженный прием. "М" бып не только первой звуковой лентой Фрица Ланга, но его первой значительной картиной после ряда претенциозных поделок, выпущенных в годы стабилизации. "М" снова поднимается до художественного уровня ранних фильмов Ланга — "Усталой смерти" и "Нибелунгов", а кое в чем и превосходит их в мастерстве. Чтобы придать ленте большую документальную убедительность, кадры, повествующие о повседневной деятельности полиции, вплетаются в картину так искусно, что кажутся неотъемлемой частью самого действия. Благодаря изощренному "параллельному монтажу" между миром полицейских и жизнью уголовников возникают смысловые связи: когда главари преступной шайки обсуждают свои 'планы, полицейские сыщики тоже заседают, и параллельно сменяющиеся кадры обоих собраний дают зрительному воображению пищу для тонких ассоциаций. Комическое обыгрывание содружества, возникшего между законом и беззаконием, в фильме проводится постоянно. Свидетели умышленно дают разноречивые показания, ни в чем не повинные граждане начинают подозревать друг друга; эпизоды с убийствами предстают в еще более мрачном свете.

Искуснейшее умение Ланга использовать звук для нагнетания ужаса и страха — случай беспримерный в истории звукового фильма. Мать Эльзи, прождав девочку к обеду несколько часов, выходит на лестничную площадку и в отчаянии громко зовет ее. Пока звучит этот крик "Эльзи", на экране проходит вереница кадров: пустой лестничный пролет, пустой чердак, пустая тарелка Эльзи на кухонном столе, лесная прогалина, где на траве лежит ее воздушный шарик, потом он появляется висящим на телеграфных проводах — все тот же шарик, купленный убийцей у слепого нищего, чтобы заручиться доверием девочки. Крик "Эльзи", словно сквозная нить, сшивает эти бессвязные кадры, превращая их в логические компоненты мрачного повествования. Когда в убийце вспыхивает его маниакальная страсть, он насвистывает несколько тактов мелодии Грига. Этот свист проходит через весь фильм, зловеще предваряя появление убийцы на экране. В кадре маленькая школьница идет по тротуару, и когда останавливается перед витриной магазина, приближается роковая мелодия Грига, и внезапно над залитой полуденным светом улицей нависает грозная и мрачная тень. Чуть погодя ту же насвистываемую мелодию Грига слышит слепой нищий, и узнавание мелодии — предвестник того, что убийца будет разоблачен. Есть и другие "роковые" звуки в фильме — скрывшись на захламленном чердаке, убийца пытается отомкнуть защелкнувшийся замок большим складным ножом. Когда уголовники ищут убийцу на верхних этажах, этот скрежещущий звук, напоминающий мышиную возню, выдает преступника с головой.

Сам убийца — центральная фигура фильма Ланга, Блистательно сыгранный Петером Лорре[126], он похож на инфантильного мелкого буржуа: на улице он грызет яблоки и, судя по невинному виду, не способен обидеть даже мухи. На допросе квартирная хозяйка рассказывает полиции о своем постояльце как о порядочном, тихом человеке. Он толст, женствен, ничем внешне не проявляет воли или решительности. Замечательным пластическим приемом Ланг дает понять зрителю, что за болезненные склонности обуревают этого человека. В трех различных случаях неодушевленные предметы, изображенные в "М", еще более выразительно, чем в "Голубом ангеле", обступают убийцу, точно грозят его поглотить. Когда детоубийца глазеет на витрину с ножами, Фриц Ланг снимает его так, что его лицо возникает в ромбовидно пересекающихся отблесках сверкающих ножей. Убийца, сидя в открытом кафе, устроенном наподобие увитой плющом беседки, так что только его пылающие щеки проглядывают сквозь лиственные гирлянды, смахивает на хищное животное, притаившееся в джунглях. И, наконец, когда убийца оказывается среди чердачной рухляди, его почти не отличить от разбросанного хлама, где он пытается укрыться от преследователей. Поскольку господство неодушевленных предметов в большинстве немецких фильмов обычно символизирует тиранию безотчетных сил, эти три кадра словно намекают на то, что убийца — пленник распоясавшихся инстинктов. Бесовские страсти одолевают его с той же силой, с какой неодушевленные предметы льнут к его экранному изображению.

Эту мысль подтверждает исповедь самого убийцы перед "самосудом". Эпизод предваряют кадры, великолепно передающие потрясение, переживаемое убийцей в тот момент. Несмотря на бешеное сопротивление, трое уголовников выволакивают детоубийцу с чердака на улицу, тащат на заброшенную фабрику и пинком опрокидывают навзничь. Он падает на пол, а когда, приподнявшись, оглядывается, крупный план его лица — лица, искаженного яростью и страхом, — внезапно сменяется длинным планом преступников, нищих и уличных женщин, возникших перед ним. Ощущение потрясения, переживаемого убийцей, возникает от устрашающего контраста между его жалкой фигуркой на полу и этих кольцом неподвижно сидящих людей — снятые в лучших традициях монументального стиля Ланга, они с каменным молчанием следят за убийцей. Кажется, что этот человек случайно напоролся на ожившую стену. И вот, желая оправдаться перед судьями, он объясняет свои злодейства так: "Меня всегда что-то подгоняло на улицах, за спиной кто-то незримо шел по пятам. Это был я сам, Мне иногда мерещилось, что я сам хожу за собой и не могу избавиться от преследования… Хочу убежать, должен убежать, но этот призрак все время ходит за мной следом, пока я не сделаю того, что делаю. А потом, разглядывая наклеенное на тумбе для афиш объявление, я читаю про то, что натворил. Неужели это действительно сделал я? Я про это не знаю, ненавижу это — я должен это ненавидеть… Я больше не могу…"