От иммигранта к изобретателю - [101]

Другой нью-йоркский врач, хорошо известный доктор Ф.С.Деннис, тоже проявлявший большой интерес к моей работе с Рентгеновскими лучами, имел летнюю дачу в Норфольке. Он был уроженец этого тихого города, верил в его целительные средства и считал его замечательным местом для выздоравливающих. Он следил за тем, чтобы мой летний отдых там снова поставил меня на ноги, и в то же время беспокоился, что мои непрекращавшиеся тяжелые размышления над самим собой на одиноком балконе закрывали предо мной все пути к физическому и душевному выздоровлению.

— Профессор, — сказал он однажды мне, — если вы не перестанете думать о себе, вы никогда не поправитесь.

— Но о чем же мне еще думать, — спрашивал я, — я не хочу больше думать об этой ужасной зеленой фосфоресценции вакуумных ламп, о Рентеговских лучах, флуоресцентных экранах и о костях рук, ног и ребер. Это они преследовали мой горевший в жару мозг во время воспаления легких, и я постараюсь никогда больше не думать о них. Мне хотелось бы думать о некоторых других проблемах, которые ожидают меня в моей лаборатории, но стоит ли? Я боюсь, не хватит моей жизни решить их, а если хватит, то вряд ли у меня будет достаточно умственной энергии, чтобы разработать их. Кроме того, каждый раз, когда я начинаю вспоминать о чем-нибудь приятном и интересном, у меня начинается сердцебиение и меня кидает в дрожь. Я должен думать о себе, потому что я опасаюсь того, что в любой момент может случиться что-нибудь такое, что оборвет последнюю нить моего нетвердого бытия. Вот этот непрекращающийся страх и заставляет меня думать о себе.

Добрый доктор посмотрел на меня озабоченно, но не сказал ничего. Через несколько дней он подкатил к моей даче в маленькой желтой колясочке, в которую была впряжена пара пони, красивой темно-гнедой масти и замечательной породы его собственного конского завода. Они отливали блеском красного зарева.

— Нравятся ли они вам, профессор? — спросил доктор, внимательно наблюдая мой восхищенный взгляд.

— Они прекрасны, — ответил я не задумываясь.

На следующий день пони с коляской и упряжью были мои. Пони было всего лишь три года, и хотя их немного приучили к упряжи, они были еще не объезжены, дики и нуждались в тренировке. Я получил их после того, как дал доктору слово, что буду тренировать их. Мой родной Банат напоминает Кентукки. Все разводят лошадей и все интуитивно знают, как обращаться с лошадью. Специалисты говорили мне потом, что я тренировал моих пони, как настоящий дрессировщик. Тренируя их, я фактически тренировал мои нервы. Они нуждались в этом больше, чем пони. «Конское чутье» с тех пор означало для меня то чутье, которое позволяет человеку тренировать лошадь, а это означает забыть обо всём остальном, кроме лошади. Тренирующий никогда не должен думать о себе, но о своем любимом животном. Он должен быть терпеливым и настойчивым, нежным и привязанным, прощая животному ошибки и поощряя его даже за малые искренние усилия. Только благодаря этим качествам тренировщик сможет развить в лошади замечательные привычки. Доктор Деннис был большой любитель лошадей, знал обо всём этом и надеялся, как он говорил мне после, что это будет для меня лучшим лекарством.

Мои пони приобрели замечательные качества и в конце года были похожи на чудесных стройных коней, гордо вскидывавших головы и шагавших как солдаты на параде. Сидеть и править этими животными, наблюдая их гордое движение по кругу на конской выставке, давало мне незабываемое наслаждение. Нью-йоркская конская выставка в Мэдисон-Сквер-Гардене осенью 1897 года и филадельфийская конская выставка в Вайссахикене весной 1898 года подтвердили замечательные качества Кометы и Принцессы Розы — пони, которых я тренировал в течение восемнадцати месяцев. Они выиграли немало призов, но лучшим призом было мое восстановленное здоровье. Я выздоравливал, сам того не замечая. Единственное улучшение, которое я замечал и о котором думал, было улучшение моих красивых пони. Однако мой лабораторный ассистент Кушмен заметил ранней весной 1897 года, что я охотнее начал говорить о моих занятиях в лаборатории. Однако я не говорил уже о Рентгеновских лучах. Я никогда не оправился от того чувства ужаса, которое наводила на меня мысль о них во время моей болезни в апреле 1896 года.

Р.Раивс, один из влиятельных представителей Нью-йоркского общества, был судьей на выставке в Вайссахикене, присудивший призы моим пони. Мы с ним вместе учились в колледже, но увидев меня на конской выставке, он не узнал меня вначале, потому что, как он говорил мне позже, не ожидал увидеть университетского профессора на конской выставке. Он очень хвалил моих пони, выигравших призы у таких конкурентов, как лошади из конюшни филадельфийского миллионера Вайднера.

— Пупин, — воскликнул Раивс, — если вы можете тренировать ваших студентов так же хорошо, как вы тренировали ваших пони, тогда вы самый знаменитый профессор в Америке.

— Я смог бы, — ответил я, — если бы у меня было два студента, а не двести.

Раивс повторил это замечание своему брату, опекуну Колумбийского университета, и последний увидел в нем намек на педагогические методы.