От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла - [3]

— Как скажете, — легко согласился мой друг.

Через несколько минут мы катили по дороге, ведущей в Иерусалим. Вокруг нас простиралась земля, уже успевшая проснуться от зимней спячки, и в душе моей поднималась радость узнавания. Ах, эти ни с чем не сравнимые приметы палестинского пейзажа: верблюды, неспешно шагающие по белой пыли; крестьянин, настегивающий норовистых быков в конце борозды; многотерпеливые труженики-ослики; смуглые девушки, стайками собирающиеся у сельских колодцев (увы, сегодня на плечах у них не глиняные кувшины, а жестяные канистры из-под бензина); коричневые холмы, усеянные мириадами серых булыжников, и на гребне почти каждого — маленькая белая мечеть, построенная на месте бывшего (да простят мне не ведающие того правоверные мусульмане!) жертвенника Ваала.

Я чувствовал, как росло мое возбуждение по мере приближения к Иерусалиму. Мы мчались по извилистой горной дороге. На западе возвышалась мечеть Неби-Самвил, склоны холмов были изрезаны террасами, на которых лепились темные глинобитные домишки.

Я считаю, что из всех дорог, ведущих в Иерусалим, эта — наименее эффектная. Если вы едете с запада, со стороны Иерихона, или же с севера, от Вифлеема, то рано или поздно наступает момент, когда весь город внезапно открывается перед вами. В первом случае вашему взору предстает изгиб великой Стены и раскинувшаяся под ней Кедронская долина; во втором — впечатляющая панорама Иерусалима, взбирающегося по склону коричневого холма, и южный участок Стены, который вздымается дерзким вызовом ослепительному южному солнцу. На северной же дороге неопытного путешественника ждет разочарование: готовясь к встрече с израильской столицей, он внутренне готовится к потрясению, подспудно ожидает некой кульминации, которая так и не наступает. Представьте: вокруг расстилается суровый, бесплодный край, дорога стремительно взбегает по горному склону, суля дальнейшие трудности. Вы невольно настраиваетесь на приключение, а вместо того минуете часовую башню банка «Барклай» и неожиданно оказываетесь на улицах Иерусалима.

Ранним вечером того же дня, когда хлопоты по устройству в гостинице и разбору корреспонденции были уже позади, я вышел прогуляться по городу. Мой маршрут не отличался оригинальностью: подобно всем приезжим, я направился по Яффской дороге в сторону Старого города. Маленький араб — чистильщик обуви по-прежнему сидел в пыли возле Яффских ворот. В угловом кафе работал все тот же кошмарный граммофон, он оглашал окрестности заезженными арабскими мелодиями. А вот и знакомый продавец лимонада: он, как и прежде, гремит медными стаканами и громогласно нахваливает свой освежающий («холодный, как снег!») напиток. Постукивая посохами по древним камням, шествуют бедуины: на их нечесаных бородах лежит пыль далеких дорог, на лицах застыло пренебрежение ко всему миру — должно быть, они ощущают себя малыми пророками. Подобно черным призракам, мимо скользят женщины в чадрах. Разительный контраст им составляют крестьянки — загорелые, ширококостные, они расхаживают с открытыми лицами, выглядят шумливыми и раскрепощенными; каждая несет на плечах или за спиной ребенка. Городские арабы в своих полосатых одеяниях кучками стоят на тротуарах, ведут нескончаемые разговоры; вид их красных фесок вызывает у меня умиление. В дверях сувенирной лавки застыл хозяин-армянин, я помню его по своим прошлым приездам. Он все так же бормочет скороговоркой: «Добро пожаловать, сэр, заходите, посмотрите… Покупать не обязательно». Привычная круговерть в залитом послеполуденным солнцем городе. А над всем этим высится золотисто-коричневая, уже тронутая упадком Башня Ирода. Она великолепна в своем неизменном высокомерии: ее шпиль устремлен в небо, а основание уходит в пласты многовековой истории.

Я спускался по каменному лестничному маршу под названием улица Давида и с радостью отмечал, что время не властно над этим городом. Здесь ничто не меняется. Взять хоть этих старых толстяков, торгующих овощами. Может, за прошедшие годы они стали еще чуть толще, а лица их слегка потемнели. Но старики по-прежнему восседают за своими овощными бастионами — лиловые баклажаны, рыжие апельсины, огромные кочаны капусты, красный и зеленый перец — и невозмутимо покуривают сигареты в янтарных мундштуках. В переходах все та же разномастная толпа из пропахших пылью людей и животных. Над ней маячат надменные головы верблюдов, мерно вышагивающих с неподъемной поклажей. Нагруженным осликам приходится тяжелее: они с трудом прокладывают себе путь сквозь уличную толчею.

Я шел по Христианской улице мимо многочисленных лавочек, увешанных гирляндами длинных (не менее четырех футов в длину) цветных и позолоченных свечей. Возле храма Гроба Господня, как и раньше, развешено тонкое льняное полотно, разрисованное сценами из Священного Писания: здесь по-прежнему торговали погребальными саванами. Помнится, русские паломники скупали их тысячами и увозили на родину — в ожидании того скорбного дня, когда их души распростятся с бренной землей.

Возле лестничного пролета, ведущего во внутренний двор храма, есть кованые железные ворота. За черными арабесками решетки скрывается маленький, залитый солнцем дворик, а посреди него — действующий колодец. Как раз на моих глазах кто-то вышел из низкой дверцы и, склонившись над колодцем, сбросил вниз ведро, затем начал крутить ворот, чтобы достать ведро обратно.