От Ханаана до Карфагена - [31]

Сам Страбон несколько раз упоминает самые древние финикийские плавания на Дальний Запад и основание там городов несколько позднее Троянской войны. В этих случаях он ничего не говорит ни о храмах, ни об оракулах, что позволяет думать об использовании им варианта традиции, отличного от того, какой был использован в рассказе об основании Гадеса. Поскольку во всех этих случаях речь идет об основании городов, эту традицию можно назвать «городской».

«Городская» традиция в значительной степени противостоит «храмовой», и они даже могут давать разные даты. Например, «храмовая» традиция приписывает основание храма в Гадесе времени падения Трои, т. е. в соответствии с традиционными датами (1184 г. до н. э.), в то время как «городская» говорит о восьмидесятом годе после падения Трои. Означает ли это, что храм действительно возник на несколько десятилетий раньше города? В принципе в этом не было бы ничего невозможного. Храмы могли быть базами и опорными пунктами международной торговли, они давали гарантию божественного покровительства и тем самым обеспечивали хоть какую-то безопасность прибывшим торговцам (Bunnens, 1979, 282–285; Gras, RouIIIard, Teixidor, 1989, 108–109; Culican, 1991, 488). Например, на Фасосе не было города, а разработкой рудников занимался, видимо, сам храм. Однако Страбон (III, 5, 5) говорит об одновременности основания города Гадеса и храма в нем. Такое же впечатление производят и слова Диодора (V, 20, 1). На это можно возразить, что финикийцы явно неоднократно путешествовали в Испанию, и возможно, что все многократные экспедиции Страбон свел к трем. Поэтому вполне возможно, что и создание города и храма относится к результатам разных экспедиций. Но большие сомнения вызывает датировка Мелы.

Дата, сообщенная Мелой, противостоит всем остальным дошедшим до нас. Мела, основываясь, вероятно, на «храмовой» традиции, приписывает создание гадитанского храма приблизительно ко времени, когда в истории Тира произошли важные события, приведшие к возникновению предания об основании самого города. И трудно себе представить, что сразу же после этих событий или даже в ходе их тирийцы смогли предпринять далекую экспедицию, приведшую к основанию храма. Поэтому, не признавая достоверность самой датировки, надо только отметить, что сами жрецы гадитанского храма настаивали на своей древности в противоположность «городской» традиции.

Некоторые имеющиеся в нашем распоряжении датировки смущают своей «привязкой» к Троянской войне и в целом определенной эллинизацией всей истории. Отсюда довольно серьезные сомнения в самой достоверности традиции и мысль о том, что у ее

II стока стояли, может быть, александрийские эрудиты, которые, зная о роли, играемой финикийцами у Гомера, искусственно связали мифы о Троянской войне и о Гераклидах с путешествиями финикийцев (Bunnens, 1979, 316–317; Moscati, 1989, 13). Но уже Страбон отличал Гомера, молчащего о Тире, от тирийских колонистов, воспевающих Тир. Иногда он (I, 2, 35) называет финикийских колонистов на Западе «сидонянами», но делает это только в связи с сообщениями других авторов. Когда же Страбон, как и Саллюстий (lug. 78, 1), тоже называющий колонистов «сидонянами», говорит о метрополии, то упоминает именно Тир.

Мифы о Геракле и Гераклидах нельзя приписать финикийцам. Скорее наоборот: будучи типично греческим героем, Геракл заимствовал некоторые восточные черты (Potscher, 1979, 1051). Видимо, именно к восточному источнику восходит рассказ Диодора (IV, 17–18) о десятом подвиге Геракла. По словам Диодора, во время своего похода на Запад Геракл стоял во главе не только армии, но и флота. Параллельное же предание, довольно древнее и восходящее, по крайней мере, к Стесихору, делает его типично «сухопутным» героем: ведь даже чтобы переправиться через пролив в Испанию, герой должен был заимствовать золотой кубок у бога солнца Гелиоса (Чистякова, 1980, 41–43). Но в целом Геракл остается персонажем эллинской мифологии.

Естественно, что отрицать определенную эллинизацию финикийской традиции невозможно. В эпоху эллинизма, стремясь включить свою историю в общий исторический процесс, многие «варварские» историки создавали свой труды на греческом языке. Этим объясняется появление трудов Бероса и Манефона, а также создание Септуагинты (Шифман, 1987, 14). Евреи, несмотря на господствующую тенденцию отделиться от язычников, настаивали на своем родстве со спартанцами (I Мае. 12, 6–7, 21). Со своей стороны, и греки интересовались историями туземных народов и государств и использовали их традиции в своих построениях. В римскую эпоху Филон Библский использует труд финикийца Санхунйатона. Он стремился по мере возможности сблизить финикийские и греческие божества, хотя и и значительной степени трансформировал свои данные в эвгемеритском духе. Тирские хронисты Менандр и Дий не только сами носили греческие имена, но и писали свои хроники на греческом языке. Менандр даже отмечал прибытие в Финикию Менелая после падения Трои (Clem. Alex. Strom. 1, 140, 8).

Включение в общий исторический процесс, наиболее существенной частью которого была история Эллады и Рима, привело к принятию греческой историографической схемы, где важнейшей вехой являлась Троянская война. Поэтому неудивительно использование этой вехи и восточными писателями эпохи эллинизма.