От грозы к буре - [42]

Константин даже не сразу понял, что именно хочет от него умирающая.

— Что дозволить-то? — переспросил он.

— Поцелуй. Один-разъединый разок. Тогда уж мне помирать вовсе сладко будет. И на том свете в пекле вспоминать стану, как с князем целовалась.

Константин колебался. Женщина, конечно, умирает, возможно, это ее последнее желание, которое, как известно, закон, но уж больно неприятный запах источала ее уже гниющая кожа.

— Да ты не бойся, княже, — услышал он ее вкрадчивый шепот. — Ты только губы подставь, а я сама тебе поцелуй дам.

Решившись и стараясь не дышать, Константин встал с грубо сколоченной лавки, подошел к Вассе и склонился к ее лицу. После небольшой паузы женщина, потянувшаяся было к князю, вдруг с силой толкнула его рукой в грудь и, откинувшись на груду тряпья, застонала от боли.

— Вот тебе и поцелуйчик, — пробормотал Константин, отлетевший от увесистого толчка почти на середину тесной избы и с маху припечатавшийся об земляной пол. Приземление было не очень болезненным, поэтому он почти сразу же поднялся и недоуменно уставился на Вассу, которая через несколько секунд открыла помутневшие от боли глаза и зашептала:

— Что ж ты делаешь-то со мной? Я же тебе зубы заговаривала, княже. У меня и в мыслях не было, что ты поцеловать себя дозволишь. И чем ты только слушал, дурачок. — Она слабо улыбнулась и вытерла с губ розовую пену. — Я же ясно рекла — поцелуй тебе дам. Вместе с поцелуем ты все и забрал бы с меня.

— А что ж не дала?

— Дала бы, — взмахнула рукой женщина. — Непременно дала. Токмо после отказа твоего. Сказала бы, коль целовать не хошь, то дай еще водицы испить, и ковшик бы протянула. На, мол. И ты бы его взял у меня.

Константин представил себе, как бы это выглядело и как бы он поступил. Да, по всему выходило, что ковшик он у нее из рук обязательно бы взял.

— А ты на поцелуй согласился. А ведь я страшная стала. И вонь, поди, от мяса гниющего на всю избу стоит. Я-то притерпелась — не чую, а тебе, небось, муторно. А ты согласился. Выходит, ты своей добротой себя спас, — сделала краткий вывод Васса. — Прямо как распятый. Звать-то тебя как, княже?

— Константином, — вздохнул он.

— Погоди-ка. Это не тот ли уж ты князь, который, как нам тиун прошлым летом сказывал, убивцем братьев своих стал?

«Ну вот и сюда твоя слава долетела», — подумал Константин, но врать не стал.

— Тот самый, — подтвердил он.

— Тогда нам обоим в пекле жариться, — сделала вывод Васса, но тут же засомневалась: — Одначе, зрю я, уж больно ты добр. Может, заслужили они казнь такую?

— Может, и заслужили, — пожал плечами Константин. — Только я их не убивал. Не знаю, поверишь ли.

— А чего ж не поверить, — сразу же откликнулась женщина. — Я и по глазам вижу, что чист ты. Ведьму не обманешь.

— А ты и впрямь… ведьма?

— Не веришь? — Васса слабо улыбнулась и вкрадчиво предложила: — А ты возьми у меня из рук корец[71] и сам узнаешь.

Она протянула его князю, но тот даже не шелохнулся, чтобы его принять.

— Вот видишь. — Женщина вновь откинула голову на тряпье и продолжала говорить с закрытыми глазами: — Это потому, что у тебя разум с сердцем в разладе пребывают. Ум тебе взять не дает, а в сердце веры еще нету. Ну и ладно.

Вдруг раздался оглушительный треск, и сразу чуть ли не половина крыши дома обнажилась, щедро запуская вовнутрь яркий дневной свет и тепло жаркого летнего солнца. Часть изрядно сопревшей соломы и земли посыпалось прямо в хату. Через мгновение ведьмак и сам уже был в избе, ловко спрыгнув вниз через образовавшийся огромный проем.

— Ведьмак, милый, ведь мне еще не менее двух дней мучиться, — оживилась женщина, и глаза ее, полные смертной тоски, с надеждой уставились на Маньяка. — Подсоби, а? Ты же можешь, я знаю.

— А роту? — неуступчиво осведомился ведьмак.

— О том не проси, — упрямо качнула головой Васса. — Зато я оборотня отпустила. Нешто не заслужила?

— Не хитри, милая. Оборотня ты в обмен на крышу ослобонила, — погрозил ей пальцем Маньяк. — Я и так тебе на цельных три дня, не меньше, муки сократил, уход облегчив. Думаю, хватит с тебя. За остальные грехи придется муки принимать.

— Да какие там у меня грехи? — простонала Васса.

— Будто и не ведаешь. Вторяку порчу на волос в прошлом годе сделала?[72] А женкё его, Неждане, на след? А на яйцо? А самому тиуну на скотину его?

— Яйца я потом сама же и сжигала, так что нет на мне смертей, — возразила ведьма. — Да и к чему теперь старое вспоминать. Что было, то быльем поросло.

— Какое же это старое, когда я у тебя в сенях целых два пучка совсем свежей прикрыш-травы[73] видел. Выходит, и ты к тиуновской свадебке готовилась, а? И не боязно тебе было? А ну как она через порог бы перескочила? Думаешь, коль не живу я здесь, так и не знаю ничегошеньки? Так что все мне ведомо, красавица.

— Была красавица, да вся вышла, — горько усмехнулась Васса. — Это, поди, Тимофей Грибыч на меня ковы возвел. А не рассказывал он о своих-то делах? Может, я и пакостная, но на ветер порчу никогда не делала, а он… — и, не договорив, вновь жалобно попросила: — Подсоби, а? — Она закашлялась, и кровавая алая пена вновь выступила на ее губах.

Взгляд ее, наполненный нечеловеческой мукой, на одно мгновение задержался на князе, и Константин не выдержал: