От Голливуда до Белого дома - [24]

Да с радостью. Я всегда мечтал о Голливуде, как и добрая половина молодежи Италии. Думаю, что притягательность голливудского гламура была для нас сильнее, чем для самих американцев.

«Отлично, тогда я приглашу тебя в свою следующую картину», — сказал он.

И он это сделал. (Кстати, его обязательность сыграла со мной злую шутку, когда я действительно оказался в Голливуде. Если мне говорили «мы вам перезвоним», я всегда верил и ждал. Но в тот, первый раз дело происходило в Италии, а не в Голливуде.) О чем был фильм, я не знаю, потому что никогда не читал сценарий целиком, только отдельные сцены. Во всех производственно-технических цехах царила полная неразбериха, особенно в костюмерных. Я пытался выудить хоть какую-то информацию у Лаурино, но он отвечал только «посмотрим, посмотрим».

С таким стилем работы беды было не миновать, и она пришла накануне съемок большой сцены бала. «Ну, где костюмы?» — спросил режиссер.

«Какие костюмы?»

«Сорок платьев для сцены бала».

«Но мне никто ничего не говорил».

«Говорили, говорили, ты сам это знаешь!» — закричал Лаурино.

«Меня ваши оправдания не интересуют, — сказал режиссер. — Завтра съемка».

Мы с Лаурино взяли студийную машину и объехали практически все магазины тканей, скупая бархат и атлас рулонами, сотнями ярдов. Кроме того, мы запаслись огромным количеством булавок. В костюмерной мы нашли старую опытную портниху и работали всю ночь, драпируя ткани. Портниха выполняла мои указания, а Лаурино стоял на коленях с булавками во рту. Все платья мы сделали одного фасона, задрапировав их, как сари, а держались они на булавках. (Хорошо, что в сцене бала никто не танцевал и ни у кого не было при себе магнита.)

«Ну вот, я же знал, что все у вас получится», — сказал режиссер.

Лаурино навсегда запомнил этот случай. Годы спустя я встречал его в Европе, и он неизменно спрашивал меня: «А помнишь сцену бала?»

Между тем начали разворачиваться события, которые в конечном счете привели к моему отъезду в Америку. Италия становилась малоприятным местом для джентльменов и дизайнеров. Мы вели войну в Африке, Муссолини все больше страдал от мании величия, и в стране началась кампания по искоренению любого иностранного влияния в культуре. Например, американскую музыку называли «африканской» и «вырожденческой». Ночная жизнь не поощрялась, потому что итальянский патриот должен проводить ночи дома и делать детей. Даже смокинг приобрел статус одежды антифашистской и антиримской (возрождение былой славы Рима было маниакальной мечтой фашистов), так что носить его считалось непатриотичным.

Однажды ночью я вышел на виа Венето из отеля «Амбассадор», где играл один из лучших джазовых оркестров в городе. Со мной был друг, Франческо Битосси, который служил в колониальных войсках, и на нас обоих были смокинги. Мы шли по улице, спокойно разговаривали, никому не мешали, как вдруг нас остановили полицейские и попросили предъявить документы. У меня их не было, потому что носить документы с собой мне просто не приходило в голову.

Я сказал полицейским, что меня зовут Олег Кассини-Лоевский, моя семья живет во Флоренции, и дал им свой римский адрес. Видимо, фамилия «Лоевский» прозвучала для них подозрительно, а может быть, подозрительным выглядел смокинг. В тот уик-энд в Риме находился премьер-министр Франции Пьер Лаваль, и полиция не хотела рисковать. «Вам придется пройти с нами», — велели они мне.

У Битосси было с собой воинское удостоверение, но вместо того, чтобы стать на мою защиту, он сказал, что позвонит мне наутро. Я просил его на всякий случай пойти со мной. Но нет, он развернулся и пошел домой, а я отправился в полицейский участок, где у меня отобрали шнурки, ремень и галстук на случай возможного самоубийства и бросили в настоящий каземат. Это была ужасающе грязная комната с высоким потолком, деревянной скамейкой, деревянным унитазом и измазанными экскрементами стенами. Холод и зловоние сводили с ума. Я стоял посредине комнаты и дрожал — ночь была холодная, а на мне был только смокинг. Я орал на своих тюремщиков, оскорблял их, называл имена людей, которым они могли бы позвонить, известных людей, чьи имена они не могли не знать. Я угрожал им и предупреждал, что они об этом пожалеют. Но они меня не слушали и лишь смеялись в ответ.

Три дня я без сна простоял на ногах в этой жуткой камере, просто не мог лечь на омерзительно-грязную скамейку или прислониться к загаженным стенам. Меня словно парализовало от отвращения, ужаса, недоумения. Это действительно происходит со мной? Я вспоминал о карфагенянах, которые не давали своим пленникам спать, пока те не умрут. Позвонить мне не разрешали, а Битосси и не подумал навести обо мне справки.

Арестовали меня в пятницу, и только в понедельник утром я предстал перед тюремным чиновником, который извинился передо мной. «Мы знаем, что у вас хорошая репутация, — сказал он. — Ваш арест был ошибкой. Визит Лаваля заставил нас принимать усиленные меры предосторожности, но вам все равно не следует ходить без документов».

Я был в негодовании, но так измучен, что у меня не осталось сил его проявить. «Если вы так будете относиться к людям, которые многие годы живут здесь, то в этой стране больше невозможно жить», — вот и все, что я смог ему сказать.