От «Барбароссы» до «Терминала»: Взгляд с Запада - [22]

22 июня Кирпонос приказал всем трем находившимся в резерве корпусам выступить к фронту, имея в виду сосредоточить их северо-восточнее Ровно и нанести удар совместно с 22-м мехкорпусом (который уже находился там) по левому флангу танковой группы фон Клейста. Однако 22-й мехкорпус еще в первый день войны был втянут по частям в непрерывные бои и понес тяжелые потери. 15-й мехкорпус, наносивший удар с юга, не мог пробиться сквозь плотную противотанковую оборону немцев. К тому времени, когда 8-й мехкорпус завершил свой форсированный марш, обстановка настолько ухудшилась, что ему пришлось в одиночку вступать в бой. Советские танкисты вновь понесли крупные потери, но более высокая дисциплина и лучшая матчасть (в корпусе имелись Т-34 и КВ) позволили корпусу сохранить боеспособность. Когда наконец 9-й и 19-й механизированные корпуса подтянулись, критическое положение дел заставило их с ходу и врозь ввязываться в сражение. Неопытным танковым экипажам, измученным четырехдневными маршами и непрерывными налетами немецкой авиации, было трудно противостоять опытным танкистам немецкой 1-й танковой группы, хорошо знавшим, как собраться в кулак, когда рассредоточиться, когда открыть огонь и как умело использовать рельеф местности. К тому ж многие уже изношенные БТ и Т-26 вышли из строя в результате механических поломок, другие были потеряны в результате ударов с воздуха. Тем не менее, понеся крупные потери, Кирпоносу все же удалось на время сохранить целостность своего фронта, и, когда его танковые войска истощили себя в боях, он отдал приказ об отходе на старую советско-польскую границу.

Хотя положение русских казалось отчаянным, и мощь озадачивала немцев. «У противника, действующего против группы армий “Юг”, — недовольно ворчит своем дневнике Гальдер, — отмечается твердое и энергичное руководство».[39] На следующий день он снова отметит: «Следует отдать должное русскому командованию на Украине, оно действует хорошо и энергично».[40]

Однако в Белоруссии, значительная часть которой была через несколько дней захвачена немцами, выжили лишь наиболее способные командиры. Комиссары вместе с наиболее храбрыми и дальновидными офицерами Красной Армии сутками, не покладая рук старались сформировать новые части из невооруженных резервистов, солдат, отставших от своих полков или возвращавшихся из отпусков, гарнизонных подразделений. Сооружения взрывались, склады поджигались, спешно строились полевые укрепления, скот угонялся на Восток.

Реакция Гальдера была типичной для всех немцев. Вначале ликование: немцы подсчитывали потери русских, измеряли расстояние, на которое продвинулись немецкие войска, сравнивали их со своими достижениями на Западе и приходили к выводу, что до победы рукой подать. Затем недоумение: русские не могут нести такие потери и дальше, они, должно быть, «блефуют», через несколько дней их резервы должны истощиться. Далее неотступное беспокойство: непрерывные, кажущиеся бесцельными контратаки, готовность русских пожертвовать собой, чтобы убить врага, беспредельное пространство и мрачный горизонт.

Уже 23 июня Гальдер жалуется на «отсутствие большого количества пленных».[41] 24 июня он сетует: «Следует отметить упорство отдельных русских соединений в бою. Имели место случаи, когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, не желая сдаваться в плен».[42] 27 июня он вновь выражает недовольство «характерно малым числом пленных».[43]

Немецким пехотинцам, сражавшимся с противником лицом к лицу, все это стало очевидным с самых первых боев. Но немецким танкистам первые несколько дней, когда их танки, лязгая гусеницами, мчались мимо не тронутых войной деревень с растерянно глядевшими из дверей и окон жителями, казались похожими на летнюю кампанию 1940 года на Западе.

Однако вскоре это сходство исчезло.

«Несмотря на то что мы продвигаемся на значительные расстояния… — писал капитан 18-й танковой дивизии, — нет того чувства, что мы вступили в побежденную страну, которое мы испытывали во Франции. Вместо этого — сопротивление, постоянное сопротивление, каким бы безнадежным оно ни было. Отдельное орудие, группа людей с винтовками… человек, выскочивший из избы на обочине дороги с двумя гранатами в руках…»

29 июня Гальдер, подведя итог военным действиям за день, приходит к выводу: «Упорное сопротивление русских заставляет нас вести бой по всем правилам наших боевых уставов. В Польше и на Западе мы могли позволить себе известные вольности и отступления от уставных принципов; теперь это уже недопустимо».[44]

Есть что-то близкое к самодовольству в этой записи. Как будто преданный своей профессии выпускник академии генерального штаба испытывает удовлетворение, видя, что правила ведения войны начинают брать свое. Но не только «теперь», а навсегда. Немцы этого еще не знали, но первая (и для их оружия наиболее успешная) фаза Восточной кампании уже становилась достоянием прошлого.

30 июня Гальдер отмечал свой день рождения, и в генеральном штабе ОКХ царила праздничная атмосфера Гальдер ознакомился с последними донесениями командующих группами армий и нашел их хорошими. Русские войска отступали по всему фронту. Из нескольких десятков самолетов, сбитых за день, большинство были устаревших типов, в том числе тихоходные четырехмоторные бомбардировщики ТБ-3, переброшенные с учебных аэродромов Центральной России. Ясно — противник бросает в бой последние остатки своих резервов. На центральном фронте западнее Минска большинство дивизий трех советских армий оказались окруженными в двух «котлах», и путь для беспрепятственных действий немецких танковых корпусов оказался открытым. После восьми дней боев основные силы русских, находившиеся в приграничной полосе, были разбиты и рассеяны, и, в соответствии с планом «Барбаросса», ОКХ в тот же день отдало приказ о захвате переправ через Днепр.