От Альп до Гималаев - [52]

Вслед за архиепископом следовали и мы, дьяконы, чтобы затем построиться у алтаря. Началась торжественная месса.

Архиепископ вместе с ректором поднялись по ступеням к алтарю и повернулись к рядам дьяконов. Ректор обратился к нам:

— Accedant, qui ordinandi sunt sacirdos[42]. Потом стал вызывать по фамилиям. Дьяконы отвечали кратко и четко:

— Есть!

Наконец я услышал и свою фамилию:

— Викторио Заука!

Что-то сжало сердце, и я не своим голосом произнес:

— Есть!

Как и другие дьяконы, я распростерся на полу храма. Дрожь пробежала по телу, а глаза наполнились слезами. Архиепископ обратился к нам:

— Дорогие сыновья святой церкви, еще раз подумайте о той большой ответственности, которую вы берете на себя, давая обет священника. Если вы до сих пор еще твердо не ре­шились на это, можете смело встать, остаться рядовыми мис­сионерами либо вернуться к мирской жизни, преисполненной соблазнов и наслаждений. Приняв посвящение, вы уже не смо­жете отказаться от данного обета, а должны будете преданно служить богу и церкви, святым миссиям и верующим. Вы будете sacerdos in aeternum[43].

Ни один дьякон не шелохнулся, все лежали словно мертвые.

В наступившей тишине архиепископ сделал несколько шагов в нашу сторону и, перекрестив нас дрожащей от волне­ния рукой, трижды повторил:

— Ut hoc electos benedicere, santificare et consecrare digneris...[44]

Ассистенты дружно вторили:

— Те rogamus andi nos![45]

Это еще не было окончанием посвящения, обряд еще продолжался, но после этих слов встать и отказаться от посвящения было уже нельзя. Архиепископ, повернувшись к алтарю и став среди нас на колени, читал молитву всем святым, а мы вместе с ассистентами и верующими, собрав­шимися в храме, просили: «Молись за нас! Молись за нас!»

После этого архиепископ встал и, взяв из рук ректора кропило, освятил нас, затем окадил ароматным дымом. Но и тогда еще обряд посвящения не был завершен.

Перед чтением евангелия архиепископ Матхи уселся в высокое кресло с балдахином. Посвящаемые подходили и становились перед ним на колени, как бы припадая к сто­пам владыки церкви в Индии. Архиепископ возлагал руку на их головы и благословлял каждого дьякона. Одновремен­но он вручал каждому чашу с вином и поднос с гостиями[46] как знак того, что посвящаемый отныне удостаивается права служить обедню и совершать таинство причащения.

Поднявшись на амвон, архиепископ обратился к посвя­щаемым:

— Братья мои во Христе, посредством святого духа вам ниспослана большая сила. Служа святые мессы, вы будете превращать хлеб и вино в плоть и кровь Христову. Во время исповеди вы будете отпускать грехи либо не дадите их отпу­щения. Вы будете наделять людей божьей благодатью здесь, на земле, и откроете или закроете небесные врата перед ду­шами умерших. Вы будете представлять бога на земле, рас­пространяя его учение в течение всей своей жизни. Аминь.

Обряд закончился. Архиепископ в сопровождении асси­стентов направился в ризницу. Нас окружили сестры-монахи­ни, миссионеры, воспитанники миссии. Подошла ко мне с поздравлениями и Разия. Когда я дал ей поцеловать свои руки, помазанные елеем, из глаз ее брызнули слезы.

В это время в соборе появились два индуса. Они несли гирлянды цветов. Подойдя ко мне, незнакомцы опустились на колени, а затем надели мне на шею венок. Я их благосло­вил. Посмотрев на венок, я заметил между красными роза­ми конверт. Быстро открыв его, я нашел внутри красочную открытку, на которой было написано по-литовски: «Богам, как и владыкам, более подходят слабовольные. Сингх».

Приближался день моего первого богослужения, и я добросовестно к нему готовился. Как-то раз в коридоре я встретился с де Бартолини. — Я к тебе, сын мой, — озабоченно произнес ду­ховник. — Быстро собирайся в Гиманджунгу. Убили Фасати. Ты его похоронишь.

— Фасати? — от неожиданности я вздрогнул. — Как это случилось?

— Ночью кто-то проник в миссию и заколол его ножом. Поторопись.

— Как же так? Ведь все там уважали миссионера...

— Ничего не знаю. Не мешкай.

— А как же с моим богослужением? — спохватился я.

— Твоим первым богослужением будет отпевание Фасати. Потрясенный трагической вестью, я вернулся в келью, чтобы взять с собой револьвер, с которым не расставался в Гиманджунге. Но меня опять задержали:

— Викторио, не забудь зайти к столярам и взять гроб... Я погрузил в тонгу окрашенный черной краской гроб, сел рядом с возницей, и мы отправились.

Жара изнуряла. Лошадь устала, клочья пены срывались с ее губ. В Гиманджунгу мы прибыли, когда уже совсем стем­нело. Пустынный и мрачный вид, ни одного огонька. Войдя в комнату Фасати, я ощутил тошнотворный запах разлагаю­щегося тела. Зажег свет. Вокруг летали и жужжали большие мухи, комары и другие насекомые. Стало жутко.

Тело Фасати, одетое в белую сутану, покоилось на столе. Он был еще более изможден, чем при жизни. Вместо лица — один череп, обтянутый кожей. Сложенные на груди руки — одни кости. Меж пальцев был вложен образок святого Боско. По углам стола стояли оплывшие свечи. На полу валялись увядшие цветы.

— Принесите гроб, положите в него тело покойного, закрой­те крышкой и забейте гвоздями, — приказал я бенгальцам.