Освященный храм - [47]

— Здесь снимки. Если нужны будут негативы — я их спрятал, — объяснил он. — Посмотрите. Но, если можно, уединясь. Не надо, чтобы это видела Тоня. Ты извини, Тоня, — обернулся Эдик к девушке.

— Хорошо. Я пойду в дом. Там ярче свет. — Оленич выглянул в окно. — Хотя гроза, кажется, уже проходит. — Накинув китель, спрятав в карман брюк пакет, пошел, но возле двери остановился и строго посмотрел на Эдика: — Смотри не балуй!

Эдуард с готовностью поднял обе руки, а Тоня, вспыхнув, опустила голову, и густые волосы закрыли ее лицо.

— Извини, дочка, я ведь и за тебя отвечаю.

Там, в доме, включив свет, Андрей разложил снимки на столе и стал рассматривать. Мурашки поползли по спине от кошмарных картин пыток, казней, от застывшего навечно человеческого крика, от унижающего чувства обреченности. Голова закружилась, когда он увидел карточки расстрела Марии Никитичны и Оксаны. Сердце заходилось, и Андрей то и дело отдалялся от стола, делал несколько кругов по комнате, но человеческая трагедия, запечатленная на бумаге, притягивала к себе.

Оглянулся в пустой комнате, словно хотел найти свидетелей всего, что увидел сам, и вдруг на него глянули со стены, с увеличенного портрета, мать и дочь… Свидетели! Здесь они сфотографированы живые и счастливые, не подозревающие о своем будущем. И вот они со стены теперь глядят на свою мученическую смерть!..

Многие годы, находясь на излечении, Андрей боялся больше всего приступа холода и потери сознания, но на этот раз он забыл даже об этом. Если есть на этом свете хоть какая-то, хоть элементарная справедливость, то с ним ничего не должно произойти, потому что ему предстояло самое главное — стать свидетелем возмездия за смерть капитана Истомина, за смерть этих женщин и многих других людей… И начавшийся было озноб незаметно растаял, и когда Андрей вошел в свою квартиру, то уже владел собою, хотя на лице еще были следы от только что пережитого. Ни Тони, ни Эдика не оказалось в комнате. Куда они могли деваться? Неужели убежали в такую грозу?

Озадаченный и все еще с больно стучащим сердцем, сидел Андрей и вновь и вновь перебирал в памяти только что виденные фотографии… Но вот молодые люди вбежали в комнату — мокрые и возбужденные. Тоня, разгоряченная, блуждающим восторженным взором поглядывала на Эдика, а тот пытался отвести глаза от Оленича. Заминка не прошла мимо наблюдательного капитана, и он спросил:

— Что с вами, ребята?

— Порядок, товарищ капитан! — отрапортовала Тоня.

Эдик, зная, что от Оленича такими возгласами не отделаешься, попытался объяснить:

— Мы немножко побегали под грозой. Это же здорово! Я сделал несколько кадров грозы: а вдруг получится хороший видовой снимок?

В окна ударил солнечный свет: гроза прошла, ливень кончился, и тучи уплыли в иные места.

— Что бы ни случилось, помните, ребята: жизнь прекрасна! И стоит бороться, а может быть, и смертельные бреши собой затыкать, лишь бы людям светило солнце и было бы вот так тепло и уютно.

У двери тихонько заскулил Рекс. Его повизгиванье привлекло внимание Оленича:

— Что с тобой, серый?

Но пес вдруг встал на задние лапы, а передние поднял вверх и прислонил их к двери. Он доставал почти до притолоки и казался таким огромным, как уссурийский тигр. И тут Андрей крикнул:

— Это Люда! Люда приехала! Люда, ребята!

Он шагнул к двери и открыл ее. Пес кинулся вперед, за ним Оленич, следом вышли Эдуард и Тоня. Они остановились возле порога хаты, их ослепило яркое, жаркое солнце. Кажется, что светом залито все вокруг — нигде не было видно тени. А во дворе, на чисто вымытой каменной дорожке, стояла Людмила Михайловна, возле ее ног — чемодан и сумка. Она улыбалась, и слезы сверкали от солнечного света. Андрей, отбросив костыли, кинулся к ней:

— Тебя сотворила гроза из тучи, света и дождя!

— Ты такой, каким я хотела видеть тебя.

24

После грозы ночь была прохладной и кроткой, воскресный день вставал по-летнему полыхающий, душный, но запомнился он не поэтому. Первым пришел к Оленичу Эдик. Он сел во дворе в тени деревьев и почти все время молчал. Оно и понятно: решалась его собственная судьба. Оленич понимал Эдика и не трогал его: пусть думает, пусть осмысливает свою жизнь и то, что случилось с ним.

Появилась Тоня Магарова, поздоровалась, сказала Оленичу, что ребята уже собираются возле сельсовета. Но Андрей видел на ее лице тень глубокой задумчивости, непонятное страдание. Шепнул Люде:

— Девочку что-то мучает. Наверное, не все она высказала вчера. Или сожалеет, что был тот разговор.

Тоня подсела к Эдику, но парень что-то спросил у нее, она ответила неохотно. И вдруг поднялась и подошла к Оленичу:

— Андрей Петрович, не знаю, как вам сказать… И обидно, и стыдно…

— Не узнаю тебя, Тоня! — улыбнулся ей Оленич. — У вас ведь с тобой одно правило — говорить прямо и открыто все, что хочешь сказать. И только правду! Не так ли?

— Нехорошо подслушивать. Ненавижу тех, кто подслушивает, подглядывает, нашептывает. Но я невольно подслушала и узнала нечто ужасное: сегодня должен к вам приехать районный психиатр.

— Опять эта ерунда! — с досадой промолвил Оленич. — Чего ты беспокоишься? У меня все в порядке!