Освященный храм - [32]

— Папа, пойдем домой. Мы с мамой ждем тебя, ждем…

И он сразу стих и пошел следом за дочкой.

— Капитан, явился я к тебе. Знаешь, зачем?

Оленич сделал вид, что ему это совсем не интересно, и продолжал суконкой начищать пуговицы на кителе, посматривая на них, подставляя лучам солнца, и казалось, сейчас для него не было дела важнее, чем блеск пуговиц. Однако сказал равнодушно:

— Коли объявился, скажешь сам, для чего.

— Хочу, чтобы ты и меня подраил, как пуговицы.

— Здесь тебе не быткомбинат и не химчистка. Поищи бюро добрых услуг в другом месте.

— Выслушай, я тебе серьезно. Напился я вчера…

— Что, рубль дать на похмелку?

— Не кусай. Помоги найти точку опоры.

— А где я тебе возьму эту точку? Она у каждого своя, браток. Если ты серьезно за этим пришел, то ищи в себе. Ты понял? Никто тебе взаймы точку опоры в жизни не даст: она каждому нужна, если кто, конечно, хочет жить по-человечески, а не по-скотски. Понял, братишка?

— Понял. Вот эти твои слова уже точка.

— Ну, так и бери… Только скажу я тебе: для настоящей жизни слов мало. Надо крепко стоять на земле. Крепко, чтобы никто не смог пошатнуть твою душу, твою совесть.

— Дай хоть один костыль.

— Не дам. Но есть у тебя один шанс. Он пока что твоя единственная точка опоры.

— Говори, что надо сделать?

— Ты сейчас пойдешь к Гавриле Федосовичу Чибису и попросишь его прийти сюда. И вы придете вместе, чтобы в селе видели Латова рядом с Гаврилой Чибисом. Понял?

— Это невозможно, капитан! У меня есть еще самолюбие…

— О, да! Этого добра у тебя, как навоза возле колхозного коровника. Вот только человеческого достоинства у тебя нет. А без этого — нет и не будет у тебя точки опоры.

— Мы с ним враги.

— Ты просто издеваешься над старым и больным человеком. Какой он тебе враг? Может, он получше тебя, Борис.

— Ненавижу тех, кто прислуживал фашистам.

— Кто тебе сказал, что он — прислужник фашистов?

— Он был в Германии…

— Как смеешь так о нем говорить? А знаешь ли ты, что настоящий фашистский прислужник расстрелял вот на этом месте Оксану? И на память об этом прихватил гребешок драгоценный. И ходит вон там, за огородами, и ухмыляется, как ты истязаешь ее брата. Так кто же ты, а, Борис Латов?

Борис подскочил со стула, просто взвился, как тигр в прыжке метнулся к Оленичу, но остановился, и его озлобленный голос прохрипел:

— Ты меня равняешь с гитлеровским палачом?! — Борис воздел кверху культи и сдавил ими голову. — Еще совсем недавно за такие слова ты дорого бы заплатил. Но теперь…

Оленич спокойно докончил:

— Теперь ты сам будешь платить.

Не знал Андрей, насколько пророческими окажутся эти его слова, протрезвившие Бориса. Матрос, склонив кудрявую голову к груди, молчал, и только вены на его открытом лбу напряглись: он думал, может быть, впер, вые над всем, что случилось в его жизни.

Поднял голову, посмотрел на капитана:

— Ты хоть понимаешь, чего требуешь от меня?

— Да. И ты это сделаешь.

— А если откажусь?

— Тогда я скажу тебе, в каком родстве ты состоишь с палачом Оксаны Чибис.

Латов заскрипел зубами. Его матросская неукротимость никак не могла угомониться, никак не хотела подчиниться необходимости выйти из привычного туманного состояния, подозрительности и озлобленности, с трудом постигала свою собственную несправедливость. Приложив руки к груди, он пошел по дорожке к воротам, остановился за калиткой, оглянулся на Оленича и решительно зашагал по улице.

Не один раз Оленич думал над судьбой Латова: в этом человеке сконцентрировалось так много того, что выпало на долю почти всех инвалидов Отечественной. Но еще хорошо, что в трудной жизни он удержался среди людей. И надо только благодарить всенародное великодушие и терпимость. И очень хотелось Андрею, чтобы просветлела душа и голова этого моряка, заплатившего высокую цену за победу над врагом. За минуты ожидания многое передумал Андрей — и о себе, и о Чибисах, и о Латове, и о Евдокии Проновой. У каждого человека своя трудная судьба, каждый пережил или переживает горькие дни, и все это было понятно Оленичу.

Латов отворил калитку и пропустил Гаврилу, словно гостя, хотя тот входил на отцовское подворье. Оленич поздоровался с Гаврилой Федосовичем, усадил обоих за столик и принес чайник:

— А давайте, братцы-фронтовики, попьем чаю. Как когда-то в передышках между боями…

— Фронтовики, да не все, — буркнул Борис и покосился на Чибиса.

Косой взгляд Бориса показался Оленичу мальчишеским, он засмеялся:

— Все фронтовики здесь, Борис, все! Где ты войну встретил, Гаврила?

— В первый день на западной границе.

— И сразу в плен попал?

— Нет, дошел до ровенских лесов. Там разрывная пуля остановила…

Оленич согласно кивал, потом спросил:

— Я слышал твою историю. Но вот не могу понять, как ваша рота держалась восемнадцать дней! Ведь у вас боеприпасы кончились уже на третий день окружения? Да ты покрепче наливай, пусть сегодня сердце хорошо поработает. Не бойся, от чая с ним ничего не сделается… Вы очутились в окружении, фронт откатился далеко на восток. Уже отгремели танковые сражения, немец пер на Киев… Я помню, ведь я тоже там воевал. Только я шел от Модрицкого леса через Дрогобыч, Самбор, и все время с боями, под бомбежками. А на вашем направлении еще труднее было.