Освященный храм - [23]

— Не цепляйся! Видишь, пьяный человек…

— Человек? Это ты смело говоришь, Латов. Был ты человеком, это верно. Давно был, да сплыл с морской пеной. Люди вон где — в селе, в домах, в поле, на фермах. Люди окружают тебя, но ты перестал быть их сыном, братом, другом. И терпят они тебя не потому, что ты такой страшный, а лишь из уважения к твоей морской форме, которую ты позоришь.

Оленич заметил, что буфетчица, официантка, повариха выглядывают из-за прилавка и штор: для них было невиданное зрелище, чтобы кто-то осмелился стать наперекор Латову! Такого еще не бывало!

— Да что с тебя возьмешь, когда ты стал хуже предателя…

Латов, который все-таки присел на стул, схватился и рванулся с воплем на Оленича:

— Я не посмотрю на твою псину! Ты не смеешь мне такие слова говорить!

Но Рекс зарычал, зашевелился, и матрос снова сел и умолк.

— Не прыгай передо мной, Борис. Я хотел тебе сказать правду о тебе самом, кем ты стал. Но я твердо знаю, что ты и сам все понимаешь, а дебоширишь потому, что потерял власть над своим диким нравом. Свой разум ты убиваешь водкой и потому ничего не помнишь и не хочешь помнить: ни Оксану, ни любовь свою и молодость, ни даже то, ради чего ты сражался. Я тоже калека, но я остался человеком, а ты — нет. Увидели бы тебя братишки с твоего корабля! Если бы они поднялись со дна морского, то судили бы тебя как предателя. Ты предал их честную смерть. И народ думает, что все матросы похожи на тебя.

— Какого черта! Сам еле тянешь ногу, а туда же, воспитывать! Тебе амба. Ты не герой нашего времени. Сегодня ты — нуль без палочки. Пойди по селу и посмотри, как твои настоящие люди относятся к таким, как мы с тобой. Тогда и ты поймешь, что нам амба…

Оленич отметил про себя, что, может быть, Латов и не был сильно пьян, а лишь давал волю буйному нраву и сейчас, немного успокоившись, начал рассуждать, в общем-то, правильно.

— Есть доля правды в твоих горьких словах, Борис. Не отрицаю. Вот об этом и будем говорить завтра в сельсовете. И чтобы ровно в двенадцать часов ты был там.

Оленич пошел к выходу. Борис поднял голову и спросил вдогонку:

— Погоди! Откуда ты знаешь об Оксане?

— Мне очень многое известно. И нам с тобой придется разыскать того, кто расстрелял твою невесту и ее мать. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что, может, палач ходит рядом? То-то же, матрос! А бьешь невинных, несчастных и больных людей. Эх ты, братишка!

Много думал Оленич об этом человеке. Судьба явно не благоволила Латову и даже простым сочувствием не облегчала его существование. Ему уже под пятьдесят, а он до сих пор в форме, строен и красив. Ему бы еще красоваться, жизнью упиваться, радость семье дарить, дочери любовь посвятить, но обиды, нанесенные ему, поразили в его существе все, что было лучшего. Так сильный человек превратился в безвольное путало. Да вряд ли он и сам себя уважает или считает свое поведение нормальным.

Латов буйствует, Латов выпускает пары наружу, а сколько искалеченных людей все невзгоды, все несчастья переживают молча, замкнувшись в своей хате, в своей семье, в самих себе. И чем облегчить им жизнь? Как внести в их обиженные души свет радости? И кому дано это?

13

В хорошем настроении Оленич на другой день пришел в сельсовет, где уже начали собираться инвалиды. Почти все были в старом военном обмундировании, при наградах. Оленич удивился: все из одного села, а чувствовали себя чужими друг другу. «Заброшенные люди!» — резануло по сердцу. И эта заброшенность, материальные лишения и недуги обособили их, и они уже свыклись с тем, что жили только в своем личном — труд, ном и горестном мирке. Они свыклись с тем, что никому нет никакого дела до них.

— Ольга Коровай не пришла, — сказал кто-то.

— Да, не пришла. Подождем немного. Вот и Латова еще нет, — произнес Оленич.

Кто-то хмыкнул, кто-то проговорил:

— И слава богу, что нет! Тише будет.

— Да он и не придет, небось уж напился и затевает где-нибудь дебош. Потерянный человек, — пробасил высокий, усатый мужчина, назвавшийся Устином Орищенко, с которым Оленич еще не был знаком.

За окном протарахтела мотоколяска: это подъехал Тимофей Потурнак. Он остановился, заглушил мотор и крикнул:

— Отворите окно, чтоб я все слышал! — Орищенко потянулся и раскрыл обе створки. — Кто там уже пришел?

— Да собрался народишко… Денис Гречаный здесь, Яким Поричный пришел, Савва тоже с нами. Да зачем тебе всех? — Орищенко сел на скамью и уже не оборачивался к окну.

Но Потурнака не угомонить. Он громко спросил:

— Капитан, ты там?

— Да, здесь.

— Чего ты нас собрал? Может, какие новости есть? Для инвалидов вышло воспомоществование какое, а?

— Новостей пока нет. А поговорить нам есть о чем.

— О чем тут болтать! — скептически отозвался Поричный. — Словами даже пуговицу не пришьешь.

Поричный подорвался на минном поле под Варшавой, но остался живым. Ему повредило позвоночник и таз, и теперь он ходит с двумя палками, все время наклоняясь вперед, словно высматривая что-то на земле. У Дениса нет ноги и руки, и он, даже сидя на стуле, не выпускал из-под мышки костыль. Савва никогда не снимал черных очков, хотя они ему не нужны — он был почти слепой, лишь одним глазом чуть-чуть замечал брезжущий свет. И все остальные, сидевшие сейчас в кабинете Оленича, были нетрудоспособными. Те, кто хоть как-то мог трудиться, ушли на работу. Но кое-кто из них обещал заглянуть в сельсовет. Тоня составила список давших согласие явиться в сельсовет: их насчитывалось семнадцать человек. Сейчас же в комнате было лишь двенадцать.