Освещенные аквариумы - [54]

— Когда я была маленькая, я часто приходила сюда строить планы. В конце каждого лета я прикидывала, что буду делать в этом году. А море каждый раз встречало меня одними и теми же волнами, одним и тем же безостановочным движением, как будто хотело показать мне, что любые планы бессмысленны. Потом мне пришлось столкнуться с шумом, производимым другими людьми, с их безжалостными словами, с резким светом, со временем, которое отсчитывают стенные часы, с недостатком серьезности в себе, с мужчинами, которые оказывали мне сопротивление, и скукой, от которой настроение скисает, как забытое молоко. Я стала читать, чтобы найти извинение миру за то, что он так банален, и потом мне уже не требовалось строить планы. Ишида сказал, что во мне больше японского, чем в нем самом, потому что я умею жить одним мгновением. Но он во мне ошибся.

Она обернулась. Пляж позади нее был пуст.

— Ну вот, — горько посетовала она. — А я так старалась…

Она собиралась подняться по каменной лестнице, вырубленной в скале, когда сверху ей навстречу вдруг протянулась рука — это Дитрих спешил ей на помощь. От удивления она вскрикнула. Он засмеялся и притянул ее к себе. В машине он пристегнулся ремнем и включил дворники.

— Вот самый печальный звук на свете, — сказала Клер, сидевшая на месте смертника.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Дитрих уехал на следующий день, рано утром. На автозаправке он опустил руку в карман куртки, нащупав пальцами горстку песка и гладкую белую ракушку, подобранную накануне у ног Клер, которую он любил — теперь в этом не оставалось никаких сомнений.

Она приехала два дня спустя. В поезде она вспоминала сказанные при расставании слова сестры. Банальное вокзальное прощание, сопровождаемое взглядами, словно фильм — субтитрами, наполнило обеих женщин надеждой на то, что в один прекрасный день их отношения освободятся от родительского гнета. Для Клер это была больная тема, и она добрую часть поездки проплакала, спрятавшись за темными очками. Потом она погрузилась в чтение литературного журнала, представлявшего новые книги, выходящие в начале осени, — еще чуть-чуть, и у нее, как у завзятого гурмана, потекли бы слюнки. Она также пролистала приложение, в котором были напечатаны отрывки из «романов, которые вам наверняка понравятся в этом году».

Приехав в свой квартал, она увидела, что буквально в двух шагах от ее дома открылся новый ресторан. Она остановилась изучить меню, оттягивая момент, когда во дворе, на лестнице, в квартире обнаружатся еще какие-нибудь необратимые изменения, угрожающие ее покою. Она вступила в подъезд — вроде бы все по-прежнему. У себя она не стала отдергивать шторы, отложив на завтра созерцание неприятной картины, которая поджидала ее, словно застывший кадр киноленты, в окнах Ишиды. Разобрала чемодан и вернула на полку книги, которые читала перед отъездом, бросив прощальный взгляд на бледных темноволосых гейш, покачивавших головками на обложках. Вытащила из морозильника пиццу, подогрела ее и съела чуть теплую. Над головой не раздавалось ни звука. Из кухонного окна, выходившего в итальянский дворик, слышались голоса Антуана и Люси — они разговаривали тихо, как старички, продолжающие любить друг друга. Кто-то жарил бифштексы. Она нашла забытый своей маленькой приятельницей леденец и проглотила его, рассматривая в зеркале ванной комнаты свое загоревшее лицо. Включила стиральную машину, приняла душ, позвонила Дитриху, которого не застала — «это я, перезвоню», — и Леграну, который обрадовался ее звонку, как будто она вернулась из Новой Зеландии или Патагонии, во всяком случае, из какого-то страшно далекого места, выбраться из которого было совсем не просто. Застелила постель и улеглась со сборником рассказов — «не совсем дамских», как пелось в какой-то дурацкой песенке, — Сомерсета Моэма. К окну она даже не подошла. Ее упрямство могло сравниться разве что с ее же собачьей верностью. Если уж она решила с кем-то порвать, то действовала без колебаний, твердо, чтобы не сказать — жестко.

Ей приснилось, что она плывет по мутной серой реке, а ее преследует каноэ, в котором сидит в своей клетчатой рубашке Росетти и во все горло распевает: «Эй, милашка, не горюй, лучше парня поцелуй!» Эту песенку она слышала в детстве, но почему ее пел Росетти? Он почти догнал ее, когда ее разбудил шум во дворе. Сев в постели, она прислушалась. До нее донеслись незнакомые мужские голоса и резкий писк раций, звук шагов по лестнице и чей-то плач. Она поняла, что плачет мадам Куртуа. Клер раздвинула шторы, распахнула окно и увидела ярко освещенный двор и с десяток пожарных, столпившихся вокруг какой-то темной массы на булыжной мостовой. У Клер сжалось сердце. Она высунулась наружу, словно с балкона итальянского театра, и завыла в голос. Стоящие внизу как по команде повернулись к ней, опасаясь новой трагедии. Через несколько секунд рядом с Клер уже стояли два пожарных.

— Он что, покончил с собой? — спросила Клер.

— Пока не знаем. Вы с ним знакомы?

Клер встала. У нее кружилась голова.

Один из пожарных стоял, вытянув вперед пустые руки, словно готовился подхватить ее, если ей вздумается упасть без сознания. Когда они поняли, что она хочет видеть Ишиду, к ней подлетели двое мужчин и оттащили ее от окна. Продолжали попискивать рации, полицейские и пожарные топали по лестнице, в доме напротив распахивались окна, слышались негромкие разговоры. Под этот шум Клер незаметно уснула. Среди ночи она опять проснулась. Неужели смерть Ишиды ей приснилась? Подумав, она решила, что да. Во дворе стояла тишина, и она снова задремала.