Осужденные души - [47]
Фани налила ему виски. Ее зеленые кошачьи глаза ласково светились. Лесли почувствовал, что сейчас она заставит его делать новые глупости, но, черт побери, эта женщина неотразима!.. Любит ли он ее? Он задал себе этот вопрос неожиданно, но тут же ответил себе убежденным «нет». Твердые и независимые женщины его раздражали. Их интеллект всегда устремлялся к чему-нибудь абсурдному. Он восхищался Фани только потому, что в ней горели британская одержимость, авантюризм и пламенная смелость леди Стенхоуп. Выслушав ее впечатления от Андалусии и Сьерра-Невады, Лесли понял, что теперь только дьявол может вырвать ее из Испании. Она говорила быстро, отрывисто. Образы, созданные ее фантазией, возникали бурно, сливаясь с твердой как алмаз красотой ее лица в рамке пепельно-белокурых волос. Но Лесли хранил свое обычное спокойствие флегматика. Замечание Фани о сходстве между человеком и природой в Испании не тронуло его ничуть. Напротив, он заявил холодно:
– Советую тебе больше не разъезжать по Испании.
– Почему? – спросила она разочарованно. Его неспособность испытывать какое-либо волнение раздражала ее всегда. Таким она знала его и в детстве.
– Потому что каждый день может вспыхнуть гражданская война. Сегодня утром убили Эсихо.
– Кто такой Эсихо?
– Республиканский генерал.
– Какое мне дело до Эсихо! – выкрикнула она страстно. – Я еду в Пенья-Ронду.
– Насколько я знаю, тебе дали от ворот поворот.
– Да, но я открою свою больницу!.. Кто может мне это запретить?
Лесли посмотрел на нее все так же бесстрастно, но теперь он уже с трудом сохранял спокойствие. Нет, это просто безумие!.. Но вместе с тем никогда до сих пор Фани не казалась ему такой восхитительной. Ее лицо пылало решимостью.
– Я умываю руки, – заявил он.
– Сначала ты поможешь мне получить разрешение правительства.
– Ни в коем случае.
– Значит, мне придется искать другие пути.
– Делай как знаешь.
– Я обращусь к дону Алехандро.
– Полиция давно его арестовала.
– Тогда я пойду к коммунистам.
– Они не расположены к светским дамам.
Фани сердито опорожнила свою рюмку и закурила сигарету.
– Что выйдет изо всего этого? – спросил Лесли. – Испанская новелла о любви и смерти?
– Не знаю… Может быть!.. – промолвила она устало.
– Запоздалая романтика!
– Называй как хочешь.
Она выпустила дым, презрительно скривив губы, потом мрачно посмотрела на него в упор.
– Знаю, я тебе надоела… Больше я не буду тебя беспокоить.
– Это ультиматум?
– Да, Лесли!
– Чего именно ты хочешь?
– Прежде всего я поговорю с Мюрье.
– Зачем тебе Мюрье?
– Я думаю поручить ему устройство больницы.
Бесцветное лицо Лесли тронула довольная улыбка.
– Мюрье!.. Тебе трудно будет его найти. Мюрье и Клара закатились в Португалию.
Фани вздрогнула – это была неприятная неожиданность. Она вспомнила, что их флирт начался у нее на глазах. Клара, эта гусыня, отняла у нее Мюрье как раз тогда, когда он ей так нужен!
– Ты знаешь их адрес? – спросила она быстро.
– Откуда я могу его знать!
Фани сосредоточенно посмотрела прямо перед собой. Ее тонкие губы чуть заметно зашевелились, концы бровей нервно приподнялись. И наконец она улыбнулась, хоть это и была улыбка не совсем уверенного торжества.
– Хочешь, пойдем куда-нибудь? – спросил Лесли.
– Нет, – сказала она.
Лесли выпил еще виски и поднялся. Он решил, что убеждать ее в чем-либо не имеет никакого смысла.
Сразу после его ухода Фани послала Робинзона узнать названия лучших отелей в Эсториле, Порто и Лиссабоне.
Робинзон смертельно устал после длинного переезда на машине от Гранады до Мадрида, но поручение выполнил добросовестно. Когда около одиннадцати часов он возвращался в Паласио-де-Ривас, в нем впервые в жизни шевельнулось недовольство службой у миссис Фани. Эта служба начинала его тяготить. Правда, она была связана с длинными промежутками сытого безделья, что давало ему возможность изучать проблемы социализма, но зато, когда госпожа запрягала его в работу, ее своеволие не имело пределов. По зрелом размышлении, однако, Робинзон заключил, что ему трудно отказаться от этой службы и от высокого жалованья. Так он столкнулся с той мудрой истиной, что, если английский социалист хочет сохранить свой высокий жизненный уровень, он должен служить консерваторам. Впрочем, это была крайняя точка, до которой он дошел в своем анализе, и он не усмотрел в ней никакого нравственного трагизма. Тот неукротимый пыл, с каким испанские рабочие поднимали революцию, умирали на баррикадах или упрямо голодали во время стачек, вместо того чтобы столковаться со своими господами, казался ему верхом глупости.
Подавая своей госпоже листок с названиями отелей, Робинзон ощутил воздействие еще одной силы, которая тоже мешала ему оставить службу. Миссис Фани всегда вселяла в него неопределенное чувство страха, почтения и восхищения, и, подчиняясь ей, он испытывал какое-то особое удовольствие, что было далеким отзвуком страха, почтения и восхищения, а также удовольствия, с какими десятки Робинзонов прошлых поколений подчинялись десяткам Хорнов. Но социалистическая неприязнь Робинзона к господам пробудилась в нем снова, когда через полчаса, как раз в тот момент, когда он блаженно засыпал, испанская служанка Фани опять подняла его с постели и передала приказание немедленно отнести на почту десять телеграмм. Он выполнил и это приказание с горьким внутренним протестом. Телеграммы, как правило, предвещали новые скитания, новые переезды по четыреста километров в день. Со злости он их прочитал, хотя до сих пор никогда не позволял себе подобной дерзости. Их содержание – одно и то же, изложенное на французском языке, – глубоко его возмутило. Все они были адресованы мистеру Мюрье в португальские отели, названия которых он узнал в этот вечер. В телеграммах Фани сообщала своему другу, что тяжело больна. Gravement malade!
