Осужденные души - [25]

– Buenas tardes, señores!..[20]

– Поп, ты понимаешь по-английски? – спросил Джек вместо того, чтобы поздороваться. Остальные, включая Клару, ответили на приветствие испанца.

Джек задал свой вопрос скорее с досады, почти не надеясь получить ответ на родном языке.

– Да, господин, – неожиданно ответил кюре.

– Чудесно! – воскликнул Джек. – В таком случае, сэр, – продолжал он уже любезнее, – не могли бы вы сказать, как нам добраться до Авилы?

– Единственный способ – ехать обратно до Астигарагуа, а оттуда через Деспеньяторос.

– Разве можно запомнить эти чертовы названия? – вырвалось у Фани.

– Перед каждым селением есть надпись, мисс, – спокойно объяснил кюре.

Незнакомец сидел верхом на своем муле в десяти шагах от них, лицо его было по-прежнему закрыто. По-английски он говорил очень хорошо, а в голосе его звучали металлические нотки – признак энергии и полной непринужденности.

– А вы куда едете? – спросил Джек.

– Я тоже в Авилу.

– Прямо сейчас?

– Нет, я думаю переночевать на одном постоялом дворе, в двух километрах отсюда.

– Может быть, и нам сделать то же самое? – предложила Фани.

– А там чисто? – спросила Клара.

Испанец не ответил. Джек метнул на Клару сердитый взгляд и сказал вежливо:

– Мы вам очень благодарны, господин священник!.. С вашего разрешения мы поедем потихоньку за вашим мулом и тоже переночуем в этом странноприимном месте.

Так они и сделали. Кюре тронулся первым, а они сели в машину и поехали за ним самым медленным ходом. Полицейский из гражданской гвардии, поцеловав священнику руку и получив благословение, остался у моста, чтобы с помощью красного фонаря предупреждать шоферов об опасности. К тому времени совсем стемнело. Джек зажег фары, осветившие зад мула, и гулом мотора припугнул несчастное животное. Машина подгоняла мула, пока наконец не подняла его в галоп, и тело священника, вероятно не привычного к такой езде, стало беспомощно мотаться в седле. Все это показалось компании очень забавным. Настроение снова поднялось.

– Ты должен был называть его padre, а не господин священник, – сказала Фани.

– Что это значит?

– Это значит – отец.

– Может быть, следовало приложиться к его ручке? – сказал Мюрье, обняв в полумраке Клару за талию. Американка крепко прижалась к нему, и они поцеловались.

– Сначала надо бы выжать из него воду, – предложила Фани, не подозревая измены.

– Это сделает Клара! – сказал Джек.

– И приготовлю тебе чай из этой воды, – ответила американка.

Так, не переставая издеваться над мулом и несчастным странником, они наконец добрались до постоялого двора, затерянного в степи.

Это было старинное заведение, один из тех испанских постоялых дворов, где, по свидетельству Готье, в спальни попадали через конюшню и где, может быть, когда-то ночевали Сервантес и Лопе де Вега. Путники прошли через первый этаж, мимо нескольких оборванцев, которые пили вино, и поднялись на второй, отведенный для более важных гостей. Здесь в среднем помещении горел камин, а скатерти и приборы на столах сверкали чистотой. Керосиновая лампа заливала все белым светом. Из кухни шел запах жаркого. За прилавком стоял трактирщик – смуглый толстяк в бархатной жилетке, с засученными рукавами и красным платком на голове. В одном ухе у него поблескивала золотая серьга. В его внешности сразу угадывалась умышленная стилизация на потребу туристов. Дождливая погода и снесенный мост могли привести сюда посетителей. Поэтому трактирщик и вдел серьгу, которая должна была вызывать восхищение иностранцев. Этот стиль был выдержан во всем убранстве заведения. И только радио и портрет Алькалы Самора[21] выдавали коммерческую фальсификацию этой Espana tradicional.

Удобно расположившись, голодные путешественники заказали обильный ужин. Пока они пили мансанилью и с жадностью уничтожали нежных цыплят, эгоизм помешал им вспомнить о человеке, который привел их сюда. Войдя в трактир, они и не подумали его поблагодарить, а за ужином вовсе забыли о его существовании. Кюре появился совершенно неожиданно, когда компания перешла к хересу, и его появление никого бы не смутило, не покажись он им совершенно другим. Сначала всем стало неловко, как будто их вдруг выставили напоказ. Смех и шутки сразу смолкли, потом все почувствовали себя виноватыми. Теперь кюре был без плаща и шляпы, под ярким светом керосиновой лампы Фани могла разглядеть его лицо. Первое, чем поражало это лицо, была красота.

Оно было пугающе, греховно, почти кошмарно красиво, слишком красиво, чтобы принадлежать монаху или священнику. Изящные очертания бровей, носа, губ дышали безмятежной мечтательностью и спокойствием языческого бога, но в матовости кожи, в черных как уголья глазах горели темперамент и зной Андалусии, что-то пламенное и страстное, что воздействовало сильней всего, но это не было земной чувственностью, а скорее фанатизмом, в котором проглядывало даже что-то жестокое и зловещее. Может, это был чисто испанский фанатизм его веры, а может быть, такое впечатление производила монашеская ряса или ум, спокойствие и железная воля, которые светились в его глазах и странно контрастировали с молодым, почти юношеским лицом.