Осуждение Сократа - [14]

Если кто-нибудь из знакомых пытался выяснить подноготную обвинения, Мелет делал таинственное лицо и отвечал не яснее одурманенной пифии:

— Что мне Сократ! Если он и обидел меня, то я готов простить. Но простят ли ему Афины?

Судебную речь для Мелета взялся писать Поликрат — он, ничуть не смущаясь, заломил большую цену. Кожевник спорить не стал, презрительно улыбнулся и твердыми пальцами выложил из кошелька две тысячи драхм, после сказал удивленному поэту:

— Ничего не поделаешь, дорогой Мелет! Хорошие сандалии стоят хороших денег.

Все трое решили выступить на суде — один обвинитель мог не набрать даже и пятой части голосов, что влекло за собою крупный штраф и лишение права выступать в будущем с подобными обвинениями. Поддержка ободряла Мелета, но одно сомнение изводило душу: робкий Ликон мог смутиться, испортить все дело.

Мелет поделился своей тревогой с кожевником.

— Что я слышу? — удивленно пропел Анит. Его глаза заплясали от неподдельного смеха. — Кажется, мой друг испугался собственной тени? Забавно, очень забавно. Ну, а если Ликон принесет голосов больше, чем ты и я? — Анит немного помолчал, наслаждаясь смущением Мелета. — Что ты скажешь тогда, мой дорогой друг? Неужели ты не знаешь, что в наших судах заседают сшиватели лохмотьев? А им всегда по душе чужая бедность и робость. Ты только вообрази, что подумают судьи, глядя на нашего Ликона, у которого трясутся руки и зубы стучат, словно кованые копыта? Они наверняка подумают: «Уж если такой робкий человек не побоялся и выступил на суде, значит, на его стороне правда…». Это же просто великолепно!

И кожевник похлопал поэта по плечу.

Шли дни. Мелет упивался славой обвинителя и порой совершенно забывал о том, что еще предстоит суд, что в городе по одним и тем же улицам с ним ходит старый философ. Поэту уже начинало казаться, что Сократа нет на свете, а если он и есть, то где-то далеко от Афин, и если бы случай свел этих людей где-нибудь на Агоре, то поэт немало удивился бы и даже испугался, как живой при встрече с ушедшим в Аид.

Кожевник поглядывал на Мелета, понимающе улыбался. Он не мешал поэту купаться в ванне общего внимания и лишь иногда, как бы случайно, напоминал о том, что пора идти в Царский портик, чтобы дать показания архонту-басилевсу, что неплохо бы подумать и о понятых — ведь Мелету предстояло вызвать Сократа в суд при свидетелях. Эти напоминания не нравились поэту. Он морщился и заводил разговор о другом. Что совсем удивительно, Мелет даже пытался защитить философа. Анит выслушивал поэта с улыбкою, не возражал. Его подвижные губы наигрывали какую-то замысловатую мелодию.

3

Триера билась о прибрежные камни, скрипела тяжелыми бортами, обвитыми косматыми водорослями. Ее поломанная мачта с бледными лоскутками паруса раскачивалась на ветру и пугала пролетающих чаек. Иногда, во время отлива, корабль относило от берега, и тогда он несколько выпрямлялся, задирал свой медноклювый нос, словно пытаясь вытащить из морской трясины все тело, когда-то легкое и послушное, а теперь грузное и чужое. Брошенная триера была обречена, и все же она жила теперь куда более полной, свободной жизнью, чем тогда, когда дружные взмахи гребцов уносили ее в далекие края, или тогда, когда она возвращалась в родную Фалерскую гавань, величаво-строгая, с высокими бортами, украшенными вражьими щитами.

Пронзительные звуки боевых труб, дикие вопли сражающихся, глухие стоны раненых, а потом победный звон тимпанов и радостный рев толпы на знакомом берегу — все это казалось сейчас, вдали от портового шума и завистливых человечьих глаз, почти невероятным, даже нелепым…

Чуть ли не каждый день Этеокл, сын архонта Тиресия, прибегал к морю, где одиноко покачивалась триера. Он подолгу гулял по скрипящему галечнику, кидал плоские камешки в море, с упоением декламировал божественного Гомера и, вообразив себя оратором в Народном собрании, произносил пылкие речи. Словно нетерпеливый влюбленный, ждал он своего боэдромиона, осеннего месяца, когда афинские юноши, достигшие совершеннолетия, поднимутся по крутым ступеням храма Аглавры. Держа кипарисовый прут, как бедоносное копье, Этеокл вставал на «камень клятвы», высокий осклизлый валун, и произносил слова будущей присяги.

— Я клянусь, что не посрамлю священного оружия и не оставлю товарища в битве…

Ветер развевал длинные, как у спартанца, волосы Этеокла, облеплял его тело белым плащом, делая юношу похожим на мраморное изваяние.

— Я не уменьшу силы и славы отечества, но увеличу их…

С грохотом и шуршаньем накатывались волны, осыпая Этеокла колючими каплями. Юноша возбуждался все больше и больше. Последние слова он выкрикивал во весь голос:

— В этом да будут мне свидетелями боги!

Юноша умолкал, а море продолжало шуметь. Скрипела отслужившая свое триера, и темные впадины ее верхних уключин смотрели на человека с мудрым спокойствием.

Во время шторма, когда триеру бросало на скалы и ее борта трещали, как ореховая скорлупа, юноша был на стороне грозной стихии.

— Посейдон-Земледержатель, сокруши ее! — умолял Этеокл и бледнел от необъяснимого восторга.

Но стихало море, золотистым руном курчавились волны, и Этеокл успокаивался, стыдясь своего безумного порыва. В эту минуту он старался не глядеть на триеру, которая, упрямо наклонив мачту, отползала от каменистого берега, стараясь уйти как можно дальше в море — старое, убогое судно почему-то не хотело умирать на мелководьи.