Островитяния. Том второй - [41]

Лорд Мора воодушевился, и речь его сейчас звучала, может быть, не так ясно, но более прочувствованно. Он приступил к изложению окончательных выводов.

— Я рассказал вам о западной цивилизации — ее жизнеспособности, сложности, богатстве, о том, что она может предложить Островитянии и что Островитяния может дать взамен. Я объяснил, как это осуществить и как это способно повлиять на нашу нацию, ее образ жизни. На сегодня мы — препятствие на пути мирового прогресса. Мы цепляемся за прошлое, веря в то, что оно единственно приемлемо для нас, потому что ничего иного мы не знали; мы цепляемся за старые понятия, в которых на первое место ставилась личность и семья и полностью игнорировался остальной мир, который между тем давно обогнал нас, поставив перед собой более высокие и более достойные идеалы. И во имя согласия с этим огромным миром, лежащим за пределами наших границ, я прошу Совет проголосовать за заключение Договора.

Он резко умолк. Уже зажгли свечи. Возвращаясь на свое место, лорд Мора слегка пошатывался. Все ли было сказано из того, что могло быть сказано в его пользу? Мне хотелось, чтобы он говорил еще, и я чувствовал, что меня полностью убедили его доводы, и не почему-либо, а ради него самого мне хотелось, чтобы он сделал все, что в человеческих силах.

Лорд Мора сел, но тут же поднялся снова.

— Разумеется, я готов ответить на любые вопросы, — сказал он.

Лорд Дорн медленно встал и поднял голову.

— Я не стану говорить от лица всех, — начал он, — но знаю, что у тех, кто в прежние годы поддерживал меня, нет вопросов. И пусть у кого-то подобные вопросы и возникли, я готов сказать то, что собираюсь сказать, прямо сейчас.

Но Тор, сославшись на поздний час, предложил перенести заседание.

В тот вечер я ужинал у Перье, которые были так добры, что включили меня в число приглашенных, хотя ужин был официальный и маленький дом семьи Перье едва мог вместить всех гостей. Дипломатическая колония была в полном составе, включая Ламбертсонов. Из островитян явились только лорд Мора, Келвин и адмирал Фаррант с женами. Все они откланялись рано, и, едва они ушли, разговор сразу переключился на речь лорда Моры. Общим мнением было, что речь превосходная, замечательная, в высшей степени интересная, может быть, не совсем такая, как речи Бисмарка, Рузвельта и Чемберлена, но, вне сомнения, идеально учитывавшая аудиторию. Лорд Мора — человек дальновидный, мыслящий широко и, безусловно, намного опередивший большинство своих соотечественников, однако именно людям подобного типа — что внушало определенную тревогу — зачастую не хватало той практической сметки, какая присуща людям заурядным, того чутья, которое подсказывает, когда нужно применить политику кнута. «Большой дубинки», — вставил Ламбертсон, назначенный самим Рузвельтом. Если уж говорить о Рузвельте, то как было не вспомнить и Панамский канал, и Соединенные Штаты Колумбии… Мировое сообщество нуждалось в острове Феррин не меньше, чем в Панамском канале.

В воздухе висел голубой дым сигар, которые курильщики забывали за разговором. Быть может, я выпил немного лишнего, а может быть, просто устал, но мне определенно хотелось какой-то более свежей обстановки.

«Политика кнута», «большая дубинка»; человек, просто человек, но умеющий в нужный момент объединить под своей властью большие силы и сосредоточить их в нужном направлении, в единый миг обретя исполинскую мощь; Рузвельт, Бисмарк; политическая сметка, оппортунизм; умение проникнуться чувствами толпы и любовно понять ее — вот образ политического гения. Мора (и это чувствовалось, хотя никто не высказывал этого вслух) в каком-то смысле разочаровал дипломатов. Потому ли, что в его речи было слишком много рассуждений и слишком мало угроз? Потому ли, что он посчитал островитян слишком благоразумными, чтобы соблазнить их красноречием, и слишком упрямыми, чтобы воздействовать на них силовыми доводами? Не могу припомнить, что говорилось дословно, но смысл был такой. Мора оказался слишком человечен для своего окружения и недостаточно силен, хотя и пользовался уважением и поддержкой сидевших сейчас в столовой. А может быть, лучше было сформулировать это так? Или так? Всех не покидало скрытое беспокойство.

Мужчины сидели вокруг большого обеденного стола. Дамы собрались в гостиной. Временами оттуда доносился негромкий смех. В мужской компании было куда шумнее. Лица у всех горели; мы пили и курили не переставая. Из-за дыма в комнате почти ничего не было видно. По углам затаилась тишина. За стенами дома лежал безмолвный, укрытый снегом город, а еще дальше были рассыпаны сотни тысяч ферм со своими обитателями, и надо всем царил холод зимней ночи.

Беседа наша текла довольно бессвязно, было много сумбура в чувствах, иногда разговор уходил далеко в сторону, но рано или поздно возвращался к основной, всех волнующей и всех касающейся теме. Что-то должно произойти. Теперь жизнь в Островитянии должна измениться. И нам предстояло способствовать этим переменам. Такова была наша задача, наш долг…

Месье Перье, чей голос иногда звучал механически, как фонограф, не давал беседе умолкнуть. Он не употреблял каких-либо особо замысловатых оборотов, но все же французский был для меня языком иностранным, и усилия, затрачиваемые на перевод, скрадывали смысл, кроющийся в отдельных интонациях. С немецким дело обстояло не лучше. Английский, на который неожиданно то и дело переходили Гордон Уиллс и Ламбертсон, вдруг начинал звучать как чужой. Перевести все это разноязычие на островитянский было бы, пожалуй, очень и очень непросто. Многие слова обладали весьма расплывчатым смыслом, и пока я выискивал нужное значение и подбирал ему соответствие в островитянском, я успевал пропустить то, что говорилось далее. Допустим, я стал бы объяснять Наттане, о чем шла речь… К примеру, для обозначения понятия «благо» в островитянском существовало сразу несколько слов, одно из которых употреблялось, когда дело шло о росте злаков на полях и деревьев в лесу, другое обозначало «благо» в отношении алии, третье — «благо» в случае болезни, четвертое «благо» касалось физического и душевного здоровья, и так далее, и в каждом случае выступал какой-то один, особый смысловой оттенок. Ламбертсон сказал Уиллсу, что уж теперь-то островитяне должны понять, каким благом будет для их страны торговля с заграницей. Перевести это было невозможно. Кто-то рассказал довольно соленый анекдот о затруднительном положении, в котором оказалась некая «милая» дама. Как было перевести это «милая» на островитянский? Значило ли оно, что эта дама всегда держала обещанное слово, или она была хорошей хозяйкой, а может быть, хорошей любовницей?