Островитянин - [32]

Женский голос пронзителен и чист; повинуясь ему, сильная рука тянет меня кверху. Седые усы, черное, шинельного покроя, пальто. Командное рокотание:

— Эй, кто-нибудь! Пригласите-ка полицию!

— При чем здесь полиция? Ему нужен врач!

— А вам-то что? — И с вызовом: — Обожаете совать нос в чужие кастрюли, да?

Маленькая перепалка, порожденная несходством взглядов на любовь к ближнему своему. Мне скандал ни к чему, и я, с трудом приняв вертикальное положение, тороплюсь протянуть пальмовую ветвь.

— Благодарю, госпожа! Честь имею, уважаемый! Ума не приложу, что это со мной стряслось... Разрешите представиться: Слави Багрянов, коммерсант.

Перед глазами сетка тумана, но чувствую я себя достаточно сносно. Кое-как приподнимаю шляпу.

— Мерси...

Небольшая толпа, собравшаяся на происшествие, начинает редеть. Бежевые, коричневые, серые и гороховые пальто и макинтоши, перемешанные с черными рединготами и саками, очищают тротуар, и я, не обнаружив среди них синей шинели полицейского, перевожу дух.

— Вы сможете идти, голубчик? Или поискать такси?

— Где это вы возьмете такси? Скажете тоже!

Увы, дама в вуали права: такси в Софии — проблема. За двое суток, проведенных здесь, я убедился, что отыскать прокатную машину немногим легче, чем источник карлсбадской в пустыне. Впрочем, сейчас мне такси ни к чему. Мой путь короток и должен был закончиться у входа в модный магазин.

— Я долго лежал, господа? — говорю я и стряхиваю с рукава лепешку грязи. — Который час?

Дама пожимает плечами, а седоусый расстегивает пальто. Рука в перчатке выуживает старинные часы, щелкает крышкой.

— Без четверти одиннадцать.

— Вы уверены?

Седоусый с достоинством прячет свою рухлядь.

— Уверен ли? Это «Патек», мой дорогой, «Патек», и он никогда не ошибается. Честь имею!

В висках у меня гудит, и спина покрыта потом. Опоздал.

Я стою, привалившись спиной к стене, и рассматриваю полу плаща, исполосованную грязью. Без четверти одиннадцать. Я опоздал на пятнадцать минут. Нет, не может быть! Это какая-то ошибка, сон наяву, бред; сейчас я проснусь, и все станет на места, и часы покажут нужное время: десять тридцать. Черная вуаль участлива и деликатна.

— Вам нехорошо?

— Отнюдь! — говорю я не слишком вежливо. — Все зер гут!

— Тогда я пошла... И, кстати, верните, пожалуйста, мой платок. Он у вас в руке. Не в этой, в левой.

Похоже, обморок выбил меня из колеи. Сначала я не опознал зеленую крышу патриаршего дома; потом болгарский язык показался чужим; и вот теперь — дамский платочек, неведомо как попавший ко мне.

— Извините. Почему он у меня?

— Я вытирала вам лицо. Вы были мокрый, совсем мокрый, прямо хоть губкой суши. А потом вы вырвали его у меня. Вы сделали мне больно!

Маленькая рука, розовая от холода, возносится к вуали. Губы складываются в трубочку, дуют на пальцы, словно боль еще не прошла. Сдается мне, что от Слави Багрянова ждут не слов благодарности, а деяний во искупление вины.

Взгляд мой отрывается от руки, скользит по пальто и сосредоточивается на модных туфлях. Каблуки сбиты, на носках царапины, закрашенные гуталином... Обувь — старый предатель; она выбалтывает хозяйские тайны с несдержанностью прислуги... Кто же ты, прекрасная незнакомка? Продавщица из салона или ночная фея? А может быть, и то и другое? Шляпа моя совершает маленький полет.

— Багрянов. Можно — Слави.

— Искра. Просто Искра.

На свидание я опоздал, и у меня бездна лишнего времени.

— Что же мы стоим? Вы позволите?

Локоток с готовностью сгибается; вуаль колышется от дыхания.

— Не слишком ли вы смелы? Куда вы меня ведете?

— Еще не знаю... В никуда.

Скверный день, тяжелый день, сулящий бог знает какие осложнения. И ведь с чего началось? Со сквознячка, подстерегшего Слави в коридоре гостиницы. Еще позавчера меня стало познабливать, но дел было по горло, и я отложил заботы о здоровье до лучших времен. И зря. Спустя сутки озноб перешел в дрожь; я трясся и глотал пилюли, купленные в ближайшей аптеке. Фармацевт, снабдивший меня ими, — карлик с грустным восточным профилем, — пощупал мой пульс с выражением, сулившим катастрофу. «Плохо дело! — Глаза карлика стали еще грустнее. — Хорошенькая порция инфлюэнцы и вдобавок что-нибудь легочное... Покой, немного ракии на ночь и, главное, аспирин». В рецепте грустного пройдохи мне доступны два компонента: таблетки и выпивка. Что касается покоя, то за последние годы я как-то отвык от него, и мысль, что где-то существует тишина, кажется мне нелепой.

Куда мы идем? Ах да, в сладкарницу, выпить по чашечке «турского» — дикой крепости кофе, напоминающего подслащенный хинин. Искра — настоящая дама! — светски улыбается мне сквозь вуаль. Хотел бы я знать, что думают прохожие, наблюдая со стороны немолодого господина в плаще из английской шерсти, шествующего по улице Царя Калояна под ручку с ночной феей?

— Сколько вам лет, Искра?

— Двадцать два. Старуха.

— Не кокетничайте! Скажите лучше, вам не стыдно идти с таким кавалером? Гляньте-ка, у меня весь плащ в грязи.

— Дадите мелочь хозяину, и он все очистит, — просто говорит Искра. — Это недалеко...

Мы ускоряем шаг, и вовремя: небо — старая лейка — решает, что настало время помыть город. Третий или четвертый раз за день. Черт бы его побрал, софийский февраль! С утра над Витошей было по-летнему чисто; солнце возлежало на склоне, высвечивая складки; потом пошел дождь; дождь сменился снегом; и снова вылезло солнце, чтобы через полчаса исчезнуть и дать дню окраситься в фиолетовые тона. С ума можно сойти от перемен!