Острова утопии - [29]

Книга Вигдоровой очень оперативно выполнила ту роль, которую, по замыслу А.Г. Калашникова и его коллег, должны были исполнить придуманные ими многочисленные институции по изучению «опыта лучших учителей». Повесть давала многим работникам системы образования не столько даже конкретные советы, сколько новый взгляд на взаимоотношения учителя с детьми, устанавливала иную систему ценностей, которая на поверку оказывалась многим учителям гораздо ближе, чем порядки сталинской школы, внутри которых они существовали. «Не знаю, может быть настоящие, большие педагоги сами так же хорошо знают душу и подход к душе ребенка, – писала Вигдоровой ее дальняя родственница, – но мне, простой руководительнице в детском туберк[улезном] санатории – этот рассказ кажется в полном смысле слова откровением, такую массу ответов и указаний дает он мне на многие недоуменные моменты».

Читательские письма рассказывают и о том, как «Мой класс» подталкивал учителей к реальному пересмотру основ собственной педагогической работы – а ведь именно этого так ждали от них «борцы с формализмом» и сторонники «индивидуального подхода» из Министерства просвещения. Учитель Мало-Истокской средней школы № 9 Арамильского района Свердловской области описывал в письме реакцию одной из своих коллег: «Одна из преподавательниц, прочитавши “Мой класс”, сказала: “Мне стыдно, стыдно, мучительно стыдно за свой класс, за свою работу. Хотя меня и хвалят и в пример ставят другим, и даже премируют, но теперь, прочитавши книгу Вигдоровой, я вижу, что я ничто, что в моем классе не ведется никакой настоящей воспитательской работы, что я неверный взяла подход к ребятам, я все время думала, что дисциплина покоится на строгости, на криках, на наказаниях. Теперь же я вижу, что любовью можно больше сделать. С любовью можно и коллектив создать, и дисциплину наладить, и доверие приобрести и стимул к работе повысить. Отныне я бросаю свою систему и буду подражать только Вигдоровой. Глубокое, сердечное спасибо ей за то, что она раскрыла мои глаза на ошибки и заблуждения юного педагога, за то, что она сеет “разумное, доброе, вечное”» (курсив мой. – М.М.).

Учительница 629-й московской школы Баулинс очень чутко разглядела эпистемологическую нишу, в которую попадала книга «Мой класс». В ее письме начала 1950 года мы впервые встречаем выражение, рождение которого традиционно приурочивается к середине 1980-х: «Марина Николаевна – педагог-новатор. Она не успокаивается на достигнутом в воспитании своего класса. Она ищет все новые и новые пути».

«Мой класс», несомненно, очень тесно связан с образовательной политикой того времени. В официальном отзыве на книгу, составленном аспиранткой кафедры психологии МОПИ Э.Ш. Натанзон, индивидуальный подход назван первым в списке «актуальных достоинств» книги162. Интересно, что чуть раньше, в конце 1948 года, в том же «Детгизе» вышла другая книга, во многом созвучная «Моему классу». Она называлась «Записки вожатой» и была написана старшей вожатой одной из московских школ Зоей Баландиной при литературной обработке писательницы Софьи Черняк. Рецензируя эту книгу в журнале «Вожатый», А. Левшин в качестве главного ее достоинства указывает на тот же самый аспект учительской (вожатской) работы: «Хорошо показано в книге, какую важную роль в работе вожатого играет умение наблюдать детей и понимать их психологию. <…> Вдумчивое изучение особенностей каждого ребенка позволило старшей вожатой найти “ключик” ко многим из них, правильно использовать их склонности и энергию»163.

Есть и другие, чуть менее очевидные точки пересечения с министерскими инициативами. Повесть охватывает два года работы Марины Николаевны в школе: в первый она является основным преподавателем и классным руководителем 4-го класса, то есть работает в рамках начальной школы, а на следующий год становится учителем русского языка и литературы и классным руководителем того же класса, перешедшего в структуру средней школы. Многие читатели выражали изумление таким странным перемещением героини и тем, что целый год она вынуждена была работать не по специальности164. Однако уже эта деталь сюжета указывала на тесную связь книги с государственной образовательной политикой: во всех докладах и справках, посвященных борьбе с второгодничеством, говорилось о том, что наибольший процент неуспевающих учеников и второгодников приходится именно на последний год начальной (4-й класс) и первый год средней (5-й класс) школы; из этого следовал вывод о том, что учителям, работающим с младшеклассниками, нужно обязательно соотносить собственную программу и систему требований с тем, чему будут потом учить этих детей их коллеги в средней школе. У Вигдоровой безболезненный переход от одной ступени обучения к другой обеспечивается сохранением основного учителя и заведомым единством требований.

Но в книге были моменты, которые резко выделяли ее из потока педагогических опусов и «школьных повестей» той эпохи. Выше я уже говорила о гуманистическом пафосе, о внимании к таким категориям человеческих отношений, как такт, деликатность и чуткость, которые намеренно противопоставлены клишированным воспитательным требованиям и догмам. Другой диссонанс по отношению к господствующим настроениям эпохи формировался в повести в разговорах о социальной неустроенности, травматическом военном прошлом и семейных неурядицах настоящего. Незнакомая с Вигдоровой лично ленинградская детская писательница Екатерина Алексеевна Боронина (1907 – 1955) сочла необходимым в личном письме выразить свое восхищение художественными и человеческими открытиями «Моего класса». В частности, она обратила внимание на то, что в повести была приоткрыта завеса молчания над некоторыми очень важными вопросами: «Голос, который все время слышишь в повести, – голос истый, искренний, не боящийся сказать то, о чем многие ханжески молчат или делают вид, что “такого не существует”».