Остров традиции - [53]

Да, ещё одно важное пояснение: когда-то Конрад воспитывал Натали в духе самой отъявленной «free love» – он довольно долго умолял её дать, любые средства убеждения были хороши. Теперь вот, напоровшись на плоды своего же воспитания, он, как человек последовательный, всё сносил безропотно. Помнил: его воспитания плоды.

Не по дням, а по часам разрасталась на кухне Мартинсенов баррикада из винно-водочной стеклотары. Бутылки выживали хозяев с кухни.

Как когда-то Луиза, Натали всеми порами, капиллярами, фибрами и рецепторами ощущала, что ещё молода, что рано увядать и умирать, приносить бессмысленную жертву ненасытному вампиру. Восстановиться, оклематься, очиститься. И той, и другой это удалось за полгода. И та, и другая находили спасение просто в факте освобождения от Конрада, они ведь уходили в неизвестность, в пустоту, в одиночество. Никакого мужика не было у Луизы, когда та приняла судьбоносное решение, и нескоро, по всему судя, появился какой-то. Вот и Натали впоследствии быстро порвала с хроником, хронеющим на глазах – тот уж и отвёртку в руках не удерживал, и его самого ноги всё чаще отказывались держать. Да и женат был хроник, между прочим.

Когда уходила Луиза, двадцатилетний (по паспорту) Конрад ещё заблуждался, будто вину за происходящее наряду с ним несёт кто-то другой, толстокожий и высоколобый – ну не сама Луиза, так её наушники-советчики. А когда история повторилась – в виде фарса, по мнению Гегеля, – самоанализ, не прекращавшийся даже во сне, давал однозначный результат: Натали права. Источник злосчастья – ты сам.

Но был один немаловажный нюанс, благодаря которому уход Натали не становился простой копией, повторением пройденного, дубликатом уже бывшего. Натали форсировала оформление развода, дёргала, торопила. Её приглашали на работу Органы. Гарантированное лет на двадцать пять место, приличный оклад, до- и переквалификация – где ещё такая лафа человеку с гнилым текстоведческим дипломом? Закавыка была одна – анкета мужа (родственники за бугром и т.п.)

И муж, убеждённый диссидент, сын вольнодумных родителей, интеллигентское семя, для которого любая уборщица в здании Органов была априори исчадием адовым, заплечных дел мастером, цепным псом тоталитаризма, узнавши об этом, понял: это – приговор.

Ведь ещё два года назад, когда их роман едва начинался (оба заканчивали институт), для неё, несмышлёной сомнамбулы, уютно затиснутой в свой замкнутый мирок, уже вставал этот вопрос. И он со всем запальным пылом-жаром обрушивался на учреждение, запятнавшее себя в веках кровью миллионов великомучеников и заклинал: думать не моги! И если два года воспитываешь вот эту табулу расу в ненависти к чему-то, а она выбирает это что-то, меняет тебя на это что-то, кто же – ты?

Значит, весь твой облик, весь твой modus vivendi, твой голос, твой запах объективно настолько богомерзки и богопротивны, что любой твой самый страстный призыв неминуемо влечёт за собой прямо противоположное действие.

Отчаянная истеричность запоздалых ударных проповедей лишь ускорила распад молодой семьи.

Но окончательно расплевались таки не сразу. Он ещё добрых полгода звонил ей, корил, каялся, плакал, взывал. Он говорил, что уже не встанет на ноги, что шансов для себя не видит, что она единственная может спасти его, ибо лучше всех знает его. Два года они были вместе – значит, единственная, она может видеть, что именно в нём есть, если вообще что-то есть. И значит, может помочь найти себя ему, утратившему себя напрочь. Он не держит её – твори, что хочешь, но оставь мне от себя кусочек… кусочек для меня. Этим хлебушком вдруг да проживу.

И порой она, скрепя сердце, навещала его в запущенной без женского пригляда квартире. Бутылок на кухне, правда, поубавилось – хроник забрал их и сдал: как-никак башляет. Конрад и на сей раз не бил ему морду и не спускал с лестницы – у хроника больше прав сдать бутылки, в большинстве своём именно его стараниями они попали на мартинсеновскую кухню.

Да, порой ненадолго пробуждалась в Натали жалость к Конраду, добитому работой в школе и пропажей голоса насовсем. Но периоды спячки становились всё длинней и длинней. Потом – забрезжила надежда выскочить замуж.

И она заявила: «Всё, не звони мне больше, оставь меня в покое. Ты мне противен. И если было у нас что-то хорошее, мне сейчас это мешает. Я хочу всё забыть». Он психованной психической атакой вынудил её признать, что просто накрутила себя, что её истинные чувства совсем иные. Спустя некоторое время она изложила ему тот же самый тезис в более грубой форме. Он опять потопил его в агонии красноречия… Раз эдак на пятый она-таки победила. «Всё, что у меня осталось, – это воспоминание о тебе, о том, как нам вдвоём когда-то было хорошо… ведь было же, было так!» – завёл Конрад запиленную пластинку, доставшую бедную девушку до печёнок. Но в отделе регистрации движения населения уже лежало заявление о вступлении в брак от некоей Натали Мартинсен. Конрад открыл для себя, что это некогда аморфное, амёбоподобное существо, пройдя через такое горнило, как бытие рядом с ним, выковало кое-каковский характер. Брякс – уже постигла искусство швырять телефонную трубку.