Остров Свиней - [29]

Опустившись на колени, он аккуратно и методично, всей своей тяжестью разместился у меня на спине, дыша мне в шею так, словно собирался меня трахнуть. Сердце у меня бешено колотилось, под таким весом каждый вдох и выдох давался с трудом. Слишком испуганный, чтобы пошевелиться, я ждал, что же он будет делать. Но он просто лежал на мне, повернув лицо так, что оно упиралось мне в щеку. Прядь его волос мешала мне как следует видеть. На вид она была толщиной с руку.

Я осторожно сжал пальцы левой руки. «А ведь ты, наверное, можешь двигаться, — сказал я себе и несколько раз стиснул зубы, стараясь, чтобы щелкнули зубы. — Наверное, можешь». Я проглотил кровь, стекавшую по горлу. Если скосить глаза, можно увидеть свет фонарика и валяющиеся рядом кусачки. Лежавший на мне Дав вдруг напрягся.

— Что? — Мой голос звучал громко и хрипло, словно я был сильно простужен. — Что ты делаешь?

— Твое душевное спокойствие, — прошептал он. — Ты помнишь о своем душевном спокойствии, Джо Финн? Ну так вот, я его сейчас трахаю. Я трахаю твое душевное спокойствие, Джо.

Он слез с меня, и я откатился в сторону, хватая ртом воздух, руки конвульсивно поднялись вверх. Он схватил топор, и прежде чем я успел подняться, обрушил его на меня сначала тупой стороной. Я сделал слабую попытку перехватить удар, моя левая рука ткнулась в топорище и на секунду задержала его, но Дав тут же снова вскинул топор, и я упал на спину. Мои руки кровоточили, весь мир вокруг меня бешено вращался.

Тут оно все и произошло. Бах! Серебристое лезвие опустилось на мою голову, и старина Оукси распластался на земле. Конечно, не мертвый, но очень близкий к этому.

11

На Куагач я вернулся только через три недели. Но ни на секунду не переставал думать о том, что произошло. Все время, пока я в полузабытьи лежал в постели, слишком слабый, чтобы подняться, я постоянно размышлял о том, как бы отомстить этому говнюку. Пострадал я не очень сильно: он лишь срезал большой кусок моего скальпа и раздробил мне череп. Открытого перелома не было, однако на «теменной кости» — что бы это ни означало — не хватало куска волос шириной в десять сантиметров. Правда, он также отхватил и здоровенный ломоть от моей памяти — я едва помнил, что произошло в первые сорок восемь часов.

Один Бог знает, как я добрался до деревни. Вероятно, Блейк поднял тревогу, пошел туда, где Дав оставил меня лежать в вереске, — мухи кругами вились над моим лицом, словно самолеты над аэропортом Хитроу. Я смутно помню, как меня несли между деревьями и холод пробирал мое тело до костей. Помню также вкус крови: через каждые пять минут меня рвало (залейте в человеческий желудок сырую кровь — он просто ее не вынесет). Помню, что в какой-то момент меня отнесли в темное и холодное место и словно мертвого положили на каменный пол. Целую вечность Блейк с Бенджамином спорили неподалеку от меня, и их голоса эхом отдавались в помещении, словно мы находились в гробнице. Блейк хотел заявить на Дава в полицию, говоря, что это покушение на убийство, а Бенджамин, вереща, как девчонка, заявлял, что не хочет иметь к этому никакого отношения: «В первую очередь мы не должны были приглашать на Куагач журналиста!» Наконец кто-то — я думаю, это был Блейк, — должно быть, положил меня в лодку и отвез на материк (карту из моей камеры он не вынул — никогда не знаешь, кто на твоей стороне), а в шесть утра верный ловец омаров нашел меня лежащим под одеялом на пристани возле Кроуб-Хейвена.

Позднее Лекси рассказывала, что, когда она открыла дверь, я стоял, поддерживаемый ловцом омаров. Моя левая рука сжимала правую, голова была в запекшейся крови, футболка в блевотине, и моими первыми словами стали: «Ножницы по металлу, Лекс! С изолированными ручками. Вот что мне было нужно!»

Увидев мое лицо, она решила, что со мной случился удар; я все еще помню в зеркале, которое она мне поднесла, какую-то страшную маску: правая сторона лица обмякла, как догоревшая свеча, а правый глаз настолько выдавался наружу, что я мог видеть красное дно собственного глазного яблока. Иногда это лицо является мне среди прочих кошмаров. Тем не менее я решительно отказался идти в полицию или в больницу — я не хотел, чтобы стражи правопорядка явились туда и все там перевернули до того, как у меня появится возможность самому вернуться на остров. Так что следующие несколько дней, когда у меня появлялись силы говорить, мы с Лекс спорили об этом. Все как всегда перерастало в классовые разногласия: она гневно расхаживала по комнате, вскидывая вверх руки, и сетовала, что не вышла замуж за человека из высшего общества:

— Я не могу в это поверить! Ты никогда не доверял полиции, потому что вы с Финном росли малолетними преступниками, и по-прежнему считаешь, что мы живем при какой-то кровавой диктатуре, описанной Оруэллом, когда нельзя доверять властям. И теперь из-за своего сверхрационального мышления ты не хочешь сообщать о покушении на убийство.

— Лекс…

— Что касается меня, то меня учили уважать власть. Если ты не заявишь об этом, Оукси, это будет тебя мучить. Запомни, что я говорю: это будет тебя мучить.