Остров с зеленой травой - [9]

Они жадно целовались. Она расстегнула блузку. Он с неудержимой страстью ласкал ее красивую грудь и упругие соски. Поощряя, она гладила его по стриженому затылку. Потом попросила: «Раздень меня». — «Не надо», — шепотом ответил он. «Почему?» — удивилась она. Он помог ей встать и увлек за собой к столу. «Может быть, мне лучше раздеться?» — вновь спросила она. «Не надо», — нетерпеливо ответил он. «Передник хотя бы сниму». Он остановил ее: «Я хочу в переднике». Затем добавил срывающимся на хрип, сдавленным голосом: «Сними юбку». Она расстегнула молнию, позволив юбке упасть на пол, и отшвырнула ее ногой в сторону. В этот миг он почувствовал, что хотел бы взять ее силой, как не раз в мыслях своих он хотел насиловать ту — из прошлого — театральную дамочку с косичками и передником, взломать и растоптать ее капризную кукольную девственность.

Он уже не мог сдерживать себя и схватил Веру за бедра. Сколько это продолжалось, он не помнил; прикрыл глаза и сквозь прищур размыто видел перед собой лишь вызывающе белый бант из завязок передника…

Потом они с умиротворенными лицами отдыхали на диване. До него у нее давно не было мужчины; до нее у него давно не было женщины, а те несколько случаев, которые выпали на его долю в курсантские годы, не дали ему никакого любовного опыта. Она положила голову ему на плечо. Ей не хотелось его отпускать, с ним оказалось хорошо. Что же будет дальше? И надо ли, чтобы было дальше? Она гладила его руку, перебирала завитки волос, трогала его длинные сильные пальцы, а он ел овсяное печенье и запивал молоком из бутылки.

«Как ты угадала, что мне принести из буфета?» — спросил он. «Я видела, как ты смотрел на меня все это время, — улыбнувшись, ответила она, — и успела изучить, что ты чаще всего берешь. Откуда у тебя такая любовь?» — «Ты про что? Про какую любовь? — спросил он и, обрадовавшись образовавшейся двусмысленности и подвернувшейся возможности пошутить, выпалил, не успев подумать: — И та и другая — с голодухи». Она отпустила его руку, убрала голову с его плеча. Тут только до него дошло, что он натворил. Он смутился и, не найдя ничего лучшего, попробовал продолжить шутку: «А у тебя откуда?» — «Оттуда же», — холодно ответила она. Наступила неприятная тишина. Не зная, как исправить положение, он принялся сбивчиво рассказывать, как после третьего курса был на войсковой стажировке, как там плохо кормили, как они мучились от этого, ели дрянные консервы. Потом случайно узнали об офицерском буфете, в котором всегда в продаже было печенье и иногда завозили молоко.

Она не слушала Дмитрия и не перебивала его. Ей неожиданно захотелось к матери в Ленинград, да так сильно, что заболело в груди. Захотелось увидеть дочь, обнять ее и расспросить обо всем на свете, любоваться ее веселым беззаботным лицом.

Димины откровения надоели, и она остановила его: «Я поняла, от смерти тебя спас офицерский буфет; достаточно подробностей, меня от армейской жизни давно тошнит, пора по домам».

Ее тон и слова сразили его так, будто лишили будущего. Он соскользнул с дивана на пол, обнял ее колени, начал исступленно целовать: «Верочка, прости меня, пожалуйста, умоляю. Это я брякнул, не подумав. Ты мне очень нравишься, честное слово, очень…» Она долго смотрела в его карие влюбленные глаза; не поверить в его искренность было невозможно. Потрепала по волосам, подумала: «Совсем мальчишка, ему бы за дочерью моей ухаживать». Вслух сказала: «Если хочешь — проводи меня», — не догадываясь, что этим предложением сделала его счастливым.

Был конец сентября, деревья и кусты наполовину освободились от листвы, промозглый ветер продувал одежду и норовил сорвать с Дмитрия фуражку, а с Веры — берет. Он посмотрел на нее и улыбнулся: «Берет тебе очень идет. Ты похожа на журналистку». — «Не выдумывай, — отмахнулась Вера, рассмеявшись ему в ответ. — У тебя, наверное, много знакомых журналисток?» — «Ни одной!» — захохотал он.

В одиночестве, не спеша и беззаботно, разве что вынужденно придерживая головные уборы, они брели по узким улочкам, иногда останавливались, и Дмитрий нежно целовал Веру в щеки, в губы, в скобочки у рта и шептал: «Ты моя журналистка». Она не противилась этой игре, ей было хорошо.

На окраине военного городка Вера указала на третий этаж темно-серого дома: «Мы пришли, вон мои окна в мир». Она жила в панельном пятиэтажном доме с фасадом, расчерченным широкими полосами черного битума на правильные квадраты. Окна ее квартиры выходили во двор, щедро утыканный автомобильными покрышками-клумбами с облупившейся белой краской.

Не сговариваясь, они пошли к ней, будто это было давно решено. «Не шуми, — шепотом предупредила она в полутемном подъезде, — у нас в городке все спят очень чутко, надо же постоянно быть начеку. Ядерный щит родины, сам понимаешь». За ее миролюбивой усталой иронией угадывались такая отчаянная тоска и безысходность, что даже Дмитрий, все еще находившийся под впечатлением от счастливых минут прошедшего вечера и по молодости пока не научившийся тонко слышать других людей, почувствовал это. Когда она открывала дверь квартиры, он спросил: «Вера, скажи, тебе здесь что — очень плохо?» — «Очень, — не удивившись вопросу, ответила она, — безумно плохо». Она провела его в гостиную, заметила его тревожный взгляд и успокоила: «С тобой ничего такого не произойдет, не волнуйся». Потом улыбнулась: «Но сейчас мне гораздо лучше, и это благодаря встрече с тобой». Затем кивнула на диван: «Располагайся здесь, это самое удобное место».