Остров обреченных - [71]

– Если идея со статуей не была бы настолько бессмысленна, – поразмыслив, произносит он, – нам пришлось бы тянуть жребий о том, кто будет моделью и кто высечет статую, – конечно, если бы у нас были резцы, молотки и сверла, чтобы отколоть достаточно большой кусок; да и вообще, хватило бы, скорее всего, только на бюст, к тому же среди нас нет ни одного скульптора.

– Это все равно было бы бессмысленно, – отзывается капитан, – потому что сюда ни-кто не приезжает. Какой смысл оставлять по-сле себя статую? Кому? Разве что ящерицам и птицам, как вы совершенно справедливо отметили.

И тогда воцаряется ледяная тишина, воздух вокруг них замерзает, и мысли зависают в нем струйками пара возле их губ, хотя сейчас как минимум плюс тридцать пять; инеистые удавки затягиваются на их шеях – но в воздухе висит так и не сказанное слово, еще не сформулированная истина или ложь, которая могла быть стать их спасением хотя бы на несколько мгновений. С Лукой Эгмоном случается совершенно незнакомый ему опыт: он не испытывает абсолютно никакой личной заинтересованности, поскольку в этот момент не ощущает своей жажды, ведь для этого спасения необходима скала, и он не испытывает абсолютно никакой личной заинтересованности, поскольку убежден в том, что единственное, что может сподвигнуть человека найти выход из джунглей этого мира, – тотальное, совершенно ясное осознание того, что спасение невозможно именно потому, что джунгли жестоки по определению; он не ощущает никакого сочувствия к голоду по спасению, который светится в глазах его товарищей, но внезапно чувствует непреодолимую потребность выразить благословенный смысл, который так нужен всем, кроме капитана с его извращенной страстью к одиночеству; Лука хочет стать медиумом, антиспиритическим медиумом и наконец-то понимает, кто здесь истинный враг его самого и всех остальных. Он наклоняется к капитану, близоруко щурится – должно быть, он был слеп сотни лет и поэтому не узнавал врага в лицо – как будто вглядывается в старые доспехи, и четырехсотлетнее одиночество взирает на него из-под ржавого забрала, но воспоминания о полных ненависти глазах рыцаря еще вспыхивают в прорезях шлема.

Ах, капитан, думает он, так вы, оказывается, просто старые доспехи, старые пустые доспехи. Всю жизнь вы живете как доспехи без рыцаря. Кто-то хотел погладить ваш лоб, но вы говорили: минуточку, я опущу забрало. Кто-то хотел ощутить биение вашего сердца, но вы злобно шептали: здесь нужен меч, и вам приносили меч и пронзали вас, но клинок проходил сквозь доспехи, не нанося вреда, – ну разве что дождь теперь будет протекать сквозь дыры, но это не страшно, ведь дождь редко падает параллельно земле. Вы не истекали кровью, потому что доспехи на это не способны, и вы так этим гордились, вы так радовались тому, что вы – пустые доспехи, ибо пустым доспехам прекрасно живется: они одиноки и навечно останутся одинокими; пребывая в одиночестве, пустые доспехи чувствуют, как внутри и вокруг них возникает пение. Трубят старые охотничьи рога, разрезают воздух давно забытые крики сокольничих, и внезапно доспехи до краев наполняются этими звуками, коих было так много при их жизни, наполняются истекающей кровью плотью, конечностями, ломающимися от боли, и одиночество так удивительно поет и вибрирует в латах. У них нет сердца, они просто чувствуют вибрации как звучание чудесной музыки и отчаяния. Страх смерти, ненависть к смерти и ненависть к жизни почти минуют их – ведь нет ничего более глупого, чем одиночество пустых доспехов.

Но я вижу, особенно по вашему строгому прищуру, капитан, что вы гордитесь тем, что превратились в пустые доспехи, ведь пустые доспехи не знают страха, они могут спокойно расхаживать по самым дремучим лесам, не боясь, что из вереска выползет змея и обовьется вокруг ноги. Вы считаете, что это привилегия, неслыханная привилегия – ничего не бояться, и в глубине вашей пустоты вы смеетесь надо всеми, кого страшит перспектива умереть от голода, умереть от жажды, умереть от одиночества, умереть от паралича, умереть от ран, но если задуматься, то особой выгоды в этом нет. Вы не способны испытывать ужас не потому, что вы такой смелый, а просто потому, что вы вообще не способны что-либо чувствовать, ведь последние четыреста лет вам просто нечем чувствовать, а воспоминания о временах, когда доспехи дышали жизнью, вызывают у вас лишь усмешку и равнодушное упрямство.

Поэтому можно справедливо сказать вам слова, которые кто-то однажды уже говорил: ибо тот, кто не страшится жизни, да не возлюбит жизнь, ибо тот, кто не испытывает ужас, да не испытает храбрости, ибо тот, кто не страшится смерти, да не умрет с достоинством, ибо тот, кто не убоится себя самого, да не полюбит другого. Но мы с вами не станем говорить об этом, капитан, вас не заставишь открыться словами, вас можно вскрыть только ножом для консервных банок или пятидюймовым гвоздем, и если это кому-то удастся, он проклянет тот час, когда совершил сей никому не нужный поступок.

Быть может, доспехи услышали его мысли, потому что капитан вдруг смотрит прямо в глаза Луке Эгмону, вонзает в них свой взгляд, как копье, протыкает и оставляет древко торчать из глазниц. В эту секунду между ними возникает вражда, омывающая их обоих теплым потоком. Луке Эгмону хочется подсесть к капитану поближе, похлопать его по плечу, пожать руку и поблагодарить за принятую вражду. Как хорошо знать, что в этом зыбком мире у тебя есть хотя бы один надежный враг! И в какой-то момент – через минуту, через час или просто до прихода темноты – они сблизятся, и у обоих возникает странное ощущение глухой благодарности и страха, который обычно появляется за мгновение до принятия жуткого судьбоносного решения.