Остров обреченных - [46]

Думаете, вот дурочка, сидит рядом со мной, рассказывает мне все это в темноте, а ведь мы – потерпевшие кораблекрушение, ужасно потерпевшие, мы боимся темноты, и голода, и ящериц, и всего остального. Я понимаю, что вы считаете меня идиоткой, понимаю, что никогда не уговорю вас приподнять брезент с лица, пока я сижу здесь. Вы, наверное, думаете, какая же она болтливая, эта малолетняя идиотка, ходила за мной всю поездку и даже теперь не может оставить меня в покое, даже сейчас, когда все пошло не так, – я слышу это по вашему молчанию и по вашей неподвижности, а все равно сижу здесь и болтаю. Да, сегодня вечером вам многое предстоит услышать, даже если вы затыкаете уши там, под брезентом, и думаете, что отделаетесь от меня. Вот увидите, у вас это все равно не получится, и тогда вам придется откинуть брезент и поговорить со мной обо всем, что произошло с нами обоими, и это так важно, даже если кажется, что надежды нет. Но сначала давайте договоримся об одной вещи, о том, что сейчас вечер, – скажите, вы согласны думать, что сейчас вечер, а не ночь, пока еще не ночь? Видите ли, ночь – это так ужасно, темнота, звуки такие громкие, и я не хочу упрашивать вас, чтобы вы помогли мне вынести это, потому что я, несмотря на всё, понимаю, что вы хотите остаться один и думаете, что все, что я вам расскажу, все, чего я боюсь, – просто ребячество и глупости, которые для вас ровным счетом ничего не значат; но для меня так важно, что сейчас вечер, и если вы не намерены мне помочь, то хотя бы поверьте вместе со мной, что сейчас вечер!

Можете не приподнимать брезент и не отвечать мне, по вам все равно видно, хотите вы мне помочь или нет, да мне не так уж много и надо: просто сделайте так, чтобы мне казалось, что еще не ночь, что пока еще вечер, что вы будете слушать меня, пока не закончится вечер и не придет пора ложиться спать. Вы не хотите меня видеть, и я вас понимаю, вам отвратительны все мы, все, кто еще может… нет-нет, я не буду напоминать вам о том, что вас мучает. Вы оттолкнули меня, и это было так несправедливо, так жестоко, так противно, и сначала я не поняла, что вы имели в виду. Я думала только о собственном желании отомстить, о своем гневе, о своем горе; мне казалось, что вы ухмыляетесь у меня за спиной, когда я ухожу, больше всего мне хотелось бы уйти – хотя нет, я бы никогда этого не сделала. Понимаете, меня очень рано научили не показывать, что я думаю, что я чувствую, и папа всегда говорил, что так и надо, что мир такой и поэтому, если человек хочет, чтобы его уважали, он должен вести себя соответственно. Бедный папа, вы и представить себе не можете, как он страдал от неуважения: у всех в полку был хотя бы кто-то, кому они были симпатичны, кто обнимал их или хлопал по плечу при встрече, а вот папу всегда как будто окружало пуленепробиваемое стекло, державшее всех на расстоянии.

О, если бы он хоть раз решился показать, что на самом деле думает и чувствует, все могло бы пойти совсем по-другому, но он так твердо и слепо верил во все это, что никогда бы такого себе не позволил. Если бы я могла поговорить с ним, вряд ли это что-то изменило бы, потому что я довольно быстро во всем разобралась, поняла, что если человек долго скрывает свои мысли и чувства, то под конец у него просто не остается ни мыслей, ни чувств. Человек просто замерзает, понимаете, и вскоре в окружении не остается никого достаточно горячего или хотя бы неравнодушного к его холоду, лед растопить просто некому. Такая судьба ждала и меня, но потом произошло одно событие, точнее – несколько событий, долгая череда вечеров, которые были ночами, которые спасли меня. Знаю, то, что я сейчас расскажу, покажется вам глупым, потому что у вас в жизни было так много всего, ну так много всего настоящего, поэтому то, что случилось со мной, покажется вам бесконечно скучным, незначительным и оторванным от жизни. Но я все равно хочу вам рассказать: мне кажется, что изнутри меня заполняет пар, и если я не расскажу вам, то просто взорвусь. Можете слушать, можете затыкать уши, я все равно буду рассказывать историю, пока еще не ночь, пока вечер!

На этом англичанка замолчала и медленно растянулась на еще теплом песке. Она слышала, как прибой ласкает берег, – других звуков не было, разве что потрескивал костер, и, будто бы для того, чтобы открыться огню, открыться воде, открыться этому вечеру, она сорвала с себя грубую ткань и в благоговейной наготе устроилась в объятиях теплой тьмы. Еще мягкими руками – возможно, уже завтра они загрубеют – она гладила себя, ощущая туже обычного натянутую кожу на бедрах, лбу, коленях, и ледники, так долго скрывавшиеся за горизонтами ее тела, стремительно таяли. О, твои руки, шептала она, наконец-то, твои руки, ласкай меня весь вечер!

На скале послышались шаги, кто-то быстро отошел от костра и остановился, встретившись с кем-то еще.

– Так больше не может продолжаться, – донесся до нее словно со дна колодца чей-то приглушенный голос, – надо что-то делать! Надо наконец избавиться от него, это совершенно ясно. К тому же…

Но она уже ничего больше не слышала, ибо говорившие либо очень быстро поднялись вверх, вознесясь в ночное небо, словно дым из трубы, либо она невероятно быстро опустилась на самое дно: голоса стали неразборчивыми и заметались по ее сознанию, как дрожащие тени. Внезапно ей пришло в голову, что надо спешить, – она совсем позабыла об этом, лежа на песке, а ведь надо спешить; англичанка вздрогнула, и тогда из ее пальцев заструился холод, самый ледяной холод на свете, и она застыла, как стекло, не в силах даже укрыться, хотя он обжигал ее. Ладони, узкие длин-ные ладони без запястий, с набухшими жилами на внутренней стороне, выползли из песка и стали медленно елозить по ней, обдавая пронизывающим холодом. Пальцы вонзились в ее плоть, словно острые ледяные когти, но она даже не вздрогнула, потому что и сама была изо льда. Как замерзшее озеро вспоминает лето, так и она ощутила едва заметное темное подводное течение и, как всегда, вспомнила, что надо спешить, что надо немедленно сделать это, пока еще не поздно. И тогда одна из ладоней, елозивших по груди, внезапно не выдержала, и ногти впились глубже, рука замерла, а острые пальцы погрузились вглубь тела. Где-то там, в глубине, находилась маленькая мышца, чувствительная струна, и когда ноготь указательного пальца уставшей руки касался ее, она начинала петь, издавать высокий, чистый жуткий звук, у которого были острые края, и звук раскачивался внутри нее, словно маятник обезумевших часов. Он разрывал ее изнутри, и вся кровь втекала в тело, приливая к одному месту, к одному источнику; она тяжелела, ей становилось жарко, колебания маятника постепенно затухали, и звук погружался в этот источник, а на поверхность поднимались колючие пузырьки.