Остров обреченных - [29]

– Тогда овладей этим ящиком, разломай его, набросься на содержимое, сожри всё и пролежи тут несколько дней, облизывая крошки с досок, когда больше ничего не останется! Ощути, что ты жив, что ноги несут тебя вверх по отвесному склону, к лагерю, и ты учуешь запах давно погасшего костра и трупов, а потом с удовольствием сломай палку потолще – она сойдет за лопату, вырой на этом прекрасном берегу семь могил. Не забудь и о себе, ведь ты получил фору дней на восемь, а пока можешь бродить по острову, как ящерицы, – может, перед смертью и у тебя появится такой же панцирь. Узнай их привычки, начни вести такой же образ жизни, и если повезет, проживешь еще триста восемьдесят лет! Никакого времени и пространства, никаких отношений с другими людьми – ты избавишься от всех связей, невидимых контактов и напряжения, ради которых стоит проживать человеческую жизнь. Но прежде чем превратиться в ящерицу, прежде чем застыть, прежде чем потерять дар речи, прокричи в тишину: мой последний человеческий поступок – предательство!

На него накатывает семь морей; одно за другим, они обрушиваются на него с горизонта – нет, из ящика, бездонного ящика! – шум волн оглушает, а потом внезапно стихает. И снова на миллионах кухонь опустошаются котлы, все течет через край, прямо на еловые паркетные доски, просачивается сквозь щели и тонкими струйками утекает из сновидения. Ящик внезапно затихает, что-то в нем умирает навек – Тим вздрагивает от этой ужасающей тишины и просыпается. Черная скала, с которой ему удалось слезть, внезапно кажется ему еще выше, каменистый склон расчертили набухшие жилы; отвесно падающее в море солнце ушло в воду, не найдя за что зацепиться; на птичьих клювах все еще пляшут красные отсветы – птицы растянулись в огромную шеренгу и, медленно перепрыгивая с камня на камень, спускаются вниз, держась друг от друга на расстоянии вытянутого крыла, и через это оцепление ему уже не прорваться.

Если я побегу, думал он, то побегу из-за птиц. Если я возьму с собой ящик, то только ради того, чтобы всё не склевали птицы. О, как быстро он бежал по неровному берегу, спотыкался, падал в коварные ямы, ползком пробирался по скалам, поскальзывался на мокрых камнях, переходил вброд мелкие бухты, где жили оседлой жизнью мелкие скаты, вплавь перебирался через те места, где берег внезапно обрывался, и все время тащил с собой тяжеленный ящик – нес его то на голове, то на одном плече, то на другом, то брал под мышку, то взваливал на спину. Один раз он увидел убитую птицу: ее прибило волнами к другой стороне мыса, и она медленно покачивалась в стоячей воде. И вот наконец на горизонте показался риф с обломками корабля – лучи закатного солнца ласкали его остов, на берегу горел огонь, рядом с ним туда-сюда расхаживала какая-то фигура, заламывая руки.

Шепотом он прокричал: «Держите, сволочи, я принес вам еду!» – а потом, задыхаясь, упал ничком. Они перевернули ящик с маркировкой C.O. (Captain's Office) и тут же разломали его. Мадам, кажется впервые очнувшись от своей боли, вдруг захохотала, исторгая из себя звуки, подобно киту, пускающему в небо мощную струю, и жадно перебирая пальцами чудесный стеклярус – те самые бусины, за которые аборигены-эслемиты охотно продают шкуры животных и самих себя тем, кого к их берегам привели корабль, морская карта и звезды.

Закат. Горе

В один из дней на заходе солнца мадам убила ящерицу. Услышав доносящееся из травы шуршание, она замерла, стараясь вести себя как можно тише. Сжав в руке камень, мадам разглядела в сумерках издававшее звуки существо и испугалась его размеров, потому что вовсе не собиралась убивать такую огромную ящерицу, но все равно быстро перевернула рептилию на спину, прежде чем та успела укусить ее или убежать, а потом несколько раз ударила камнем, снова повернула ее на живот, чтобы со стороны казалось, что рептилия просто спит в траве или бесконечно медленно ползет по своим делам, зашвырнула липкий камень подальше, и он со стуком ударился о берег далеко внизу.

На обратном пути мадам споткнулась о большую, спящую в траве ящерицу, чуть не упала, быстро перевернула ее на спину голыми руками и обнаружила, что та мертва. Пытаясь вернуться в лагерь, она заблудилась и вернулась к месту совершения убийства. Когда то же самое произошло в третий раз, она решила позвать на помощь. Стоило ей издать короткий пронзительный вопль, как в зарослях раздался шелест – по шуршанию брезента и скрипу сапога мадам тут же поняла, что это капитан.

Загородив собой мертвую ящерицу, чтобы он не заметил труп, она поплотнее закуталась в лохмотья, словно пытаясь согреться, и, когда мужчина подошел ближе, жалобным голосом произнесла:

– Помогите, капитан, мне что-то нехорошо!

Они молча шли по поросшему травой плато, залитому горизонтально струившимся закатным светом, разглядывали верхушки тростника, снизу напоминавшие губы, кроваво-красные губы, приоткрытые навстречу другим губам, и наконец вышли на скалы. Мадам остановилась и поглядела вниз – на берег, корабль, море и горизонт, словно просевший под тяжестью солнца. Внизу в багровых отсветах пылали скалы, цветом напоминавшие скромную, столь привычную для ее глаза черепицу; длинные полоски моря, застывшего как стекло, были окрашены в тот же нежный цвет; в дыме горевшего на берегу костра тоже то и дело проскальзывали красные языки пламени. Худенькая англичанка, как всегда, сидела рядом с боксером, но была настолько погружена в себя, что даже не смотрела в его сторону. Капитан слегка приобнял мадам за плечи – через лохмотья та ощутила безжизненность его прикосновения, почувствовала исходивший от него неприятный холод и пошла вперед, чтобы наконец остаться в одиночестве.